Горный поход

Горбатов Борис Леонтьевич

А «горизонталь» была в самом деле трудная. Подъем местами до 30–35°. Идет боец, с него катит пот, ворот расстегнут, фуражка на затылке, рубаха мокрая, лицо красное, пересохли губы. Штаны тоже мокрые, они прилипают к ногам, преют, дымятся. Сапоги тяжелые, нога в них, как в колодке.

И вот приходит момент, когда «Сидор» становится нестерпимо тяжелым, когда ремни, лямки, шнурки впиваются в тело и режут, и жгут, и пригибают вниз. Скатка становится душной петлей, змеей, обнявшей тело. Говорят, что бывают ноги не свои, деревянные. Неверно. Именно в такой момент больно ощущаешь, что это свои ноги и их боль — своя боль.

Именно в такой момент отстают слабые.

Но сильные Духом только напруживаются, собирают все силы, стискивают зубы, решают: «Дойду». И, решив так, им сразу становится легче. Вся тяжесть снаряжения срастается с человеком — уже не чувствует он порознь всех ремней и лямок, все привычно лежит на теле. Вытрет пот, передохнет и пойдет бодро вперед. И уж не отстанет.

— Ну, теперь и до бога недалеко, — раздается характерный, окающий по-кубански голос комдива. — Еще нажмем, товарищи, и до бога доберемся. Чего он, такой, сякой, немазаный, там делает?

Бойцы улыбаются.

— Уж мы ему пропишем, товарищ командир…

— Ликвидируем как класс…

Комдив идет быстро и как-то легко. Он не покраснел, не вспотел. Будто не про него писал Фурманов, что на нем места живого нет. Да, наш Михаил Прокопьич молодым сто очков вперед даст.

Рядом с ним — комиссар дивизии Рабинович; оба великолепно выносят трудности похода.

— Вот на Перанге водица, — продолжает комдив, — да из-за такой водицы сюда каждый день ходить надо.

— Хороша?

— Я тут как-то был, на Перанге. Вот вы налево все смотрите. Должен родничок быть. Желобок приспособлен — вы обязательно выпейте.

— Есть, товарищ комдив, выпить воды! — весело откликаются бойцы и начинают зорко смотреть влево.

И вот из зарослей рододендрона, из спутанной чащи листвы по покоробленному желобу, сделанному из толстой коры, вырывается, как шашка из ножен, блестящий стремительный родник.

— Вот и водица, — ласково и облегченно говорит впереди меня боец и сворачивает к роднику. Тут уж размеренно и молча толпятся бойцы.

Кишлак близко.

Мы скоро достигаем его. Это несколько дощатых домиков, расположенных на великолепном пастбище. Сюда приходят с огромными стадами.

На Перанге холодно, туманно; моросит дождь. Бойцы кутаются в шинели и льнут к кострам. Сырость и мгла ползут по горе. Сырость берет человека сразу, студит его, корежит — и ни шинель, ни костер не помогают.

Внизу — туман. Иногда он разрывается на миг, и тогда видно окошко на юг: там маячит залитая солнцем долина, вся в пашнях и зелени.

5

Сумерки ползут по горе. Надо торопиться.

Итак, спуск.

— Ну, бегом ма-арш! — весело кричу я Задовскому, но он только головой качает.

Скоро и я стихаю. Крутой, чуть не отвесный и долгий спуск. Осторожно ведем лошадей; они тяжело дышат, испуганно шарахаются в сторону, наступают нам на ноги.

Иногда конь остановится, упрется, не идет. Отдохнет немного и опять, тыкаясь мордой в спину, спотыкаясь на камнях проклятого спуска, оскользаясь и шарахаясь, пойдет в темноту.

Острая жалость к товарищу-коню вспыхивает во мне. Я ни разу не садился на коня сегодня — берег его. Я не мог его накормить.

— Прости, Горный, не было ничего. Оцени мою заботливость — я иду со стороны обрыва, чтобы ты не боялся. Дойдем. Еще немного. Вперед.

Темно… Ничего не видно впереди.

Иногда я кричу:

— Задовский! Карпушенко!

Первый откликается впереди в двух шагах, второй сзади.

Идем… Под ногой вода. Это ручьи перебегают дорогу. Скользит нога… Камни скользкие, мокрые. Лошадь спотыкается. Идем вслепую, перекликаясь. Скоро селение. Вот арыки уже.

Они прорвались, залили тропу — мы идем по воде; плохие сапоги пропускают воду, чавкают. Камни летят вниз. Того гляди, оступишься. Чем ближе к концу, тем круче спуск, тем чернее мрак.

Идем, вытянув вперед руки, хватая цепкими пальцами темноту. Идем медленно, бережно ведя коней. Они притихли, осторожно переступают ногами.

Сколько еще идти? Придем ли?

Верно ли идем?

Не последняя ли это ночь? Вот оступишься и загремишь вниз в обрыв. Конец… Или лошадь упадет, столкнет, или о скалу головой…

— Задовский! Карпушенко!

— Здесь!

— Здесь!

Значит, все в порядке. Дойдем!

Огонь фонаря…

«Маяк» — красноармеец, выставленный в особо трудном месте. Да, без фонаря тут не пройти. Беглый свет мерцает на мокрых, скользких плитах. На руках спускаемся и, черт его знает как, сводим вниз лошадей. И опять темь, мрак, мокрый голыш под ногой и тревожное, пугливое дыхание коня сзади.

Так и дошли…

6

Вот как описал подъем к кишлаку Перанга в своем дневнике командир отделения четвертой роты т. Н. Бодаренко.

«Подъем в 6 часов. Завтрак — каша гречная с консервами. И чай с галетами. Позавтракали хорошо. В 7 часов мы выступили, и пошли мы дальше. Идем. Подъем еще больше, тропа еще хуже. По тропе большая грязь. Идти нам еще стало трудней, и груз тяжелый. „Сидор“ плечи режет. Но у горных орлов плечи стальные — не гнутся!

А идем все выше и выше! Поднялись мы на вершину около двух километров, тут уж появился маленькими латочками снег. Так что было в гимнастерках прохладно. Воду нельзя пить: дюже холодная, зубы ломит. Теперь спускаемся с этой горы. Спуск крутой, по тропе камень. Ноги подламываются. Но у горных бойцов ноги железные.