Город Анатоль
Шрифт:
А затем соседи увидели, как Роза вышла из дверей. В старом пальто, с иссиня-бледным и мокрым от слез лицом. И в ту же минуту вдова Мариам распахнула окно в верхнем этаже и выбросила на улицу маленький узелок. «Вот твои тряпки, распутница!» — заголосила она. Роза машинально подхватила узелок и что есть духу пустилась бежать вдоль по улице.
С перекосившимся от злобы лицом старуха вопила ей вслед, что самое лучшее для нее отправиться к Барбаре, что она больше не хочет держать в своем доме такую тварь. Разъяренная вдова еще долго осыпала Розу малоприятными для девушки кличками. «Убирайся к своему хахалю!»
А Роза бежала со своим узелком в нефтяной
Жак был очень удивлен, но затем прижал ее к груди и поцеловал. Он вытирал слезы на ее щеках, отогревал ее закоченевшие руки, просил ее успокоиться. А она всё еще плакала, хотя чувствовала себя у Жака в безопасности.
О боже мой! Какой позор! Как мать поносила ее перед всеми соседями!
— Успокойся, Роза! — сказал Жак. — Я устрою тебя в «Траяне». А твоя мама не вечно же будет злиться.
Но это еще не всё. О, как она несчастна! Жак еще не всё знает. И она опять зарыдала. Это ведь еще не всё! Боже мой, а Янко как раз уехал! Теперь она разрыдалась так, что не могла вымолвить ни слова. Жак опять гладил ее по волосам, целовал ей мокрые щеки. Нет, нет, она не может ему это сказать! Наконец Жак понял, что Роза беременна, и, поняв это, расхохотался так, что Роза посмотрела на него с испугом. Она подумала, что он смеется над ней. Из ее больших глаз так и текли слезы, ну прямо два родничка!
— Стоит ли из-за этого плакать? — сказал Жак. — Это вполне естественно. Будет ребенок?.. Ну и прекрасно, почему ты относишься к этому так трагически? Янко будет о нем заботиться, а если ты не хочешь ребенка, так для чего существует доктор Воссидло?
Жак вытер ей заплаканное лицо, подарил красивый коричневый кожаный чемодан. Она положила в него свой узелок, и они отправились в «Траян». Жак забежал вперед, сразу же прошел на кухню и переговорил с госпожой Корошек. Жалостливая госпожа Корошек всплакнула, а господин Корошек только покачал головой: «Что за люди! Чуть повздорили — и уже выгоняют дочь на улицу!»
Розе отвели маленькую комнатку в третьем этаже. Пришел истопник и развел в печке огонь, а затем официант принес поднос с ужином, хотя она ничего не заказывала. Роза успокоилась. Какой хороший этот Жак! Глаза ее распухли от слез и болели, но она чувствовала себя хорошо. На рыночной площади стояли четыре новых высоких фонаря, в их ярком свете сновали прохожие; у «Роткеля и Винера» всё было освещено, сквозь зеркальные стекла витрин Роза видела толпившихся в магазине покупателей; по другой стороне площади вытянулся ряд новых сверкающих огнями магазинов.
Здесь всё было совсем не так, как в Кладбищенском переулке, где из окон виднелась только обшарпанная тумба на углу тротуара, у которой останавливались все окрестные собаки. В «Траяне» Роза чувствовала себя в безопасности. Тесная, холодная лавка осталась позади, ее дверь закрылась за Розой, но зато перед ней открывалась другая дверь, и Роза уже заглядывала сквозь щелку: ей казалось, что там перед ней встает огромный светлый мир, и она уже сделала первый шаг. Ведь ей не было еще и восемнадцати лет! И она вытянулась, раскинула руки и покачала бедрами, как будто собралась танцевать. Но в это время постучали в дверь. Вошел Корошек и сказал, что господин Грегор поручил ему спросить, не желает ли она еще чего-нибудь? Она поблагодарила, и Корошек быстро засеменил вниз по лестнице.
Жак не видел Корошека несколько недель и ужаснулся той перемене, какая произошла в нем. Он исхудал, широкое платье болталось на нем как на вешалке, вид у него был отсутствующий, движения — суматошливые.
Корошек теперь всегда куда-то спешит, всегда бежит бегом, слегка запыхавшись и время от времени обо что-нибудь спотыкаясь. С развевающимися полами выскакивает откуда-нибудь из-за угла, выставив вперед свою желтую дыню, и часто натыкается на гостей или на служащих. Раз десять в день, а то и чаще перебегает он через площадь к своему новому отелю. При десяти и при двадцати градусах мороза, в буран — и всегда без пальто. Ведь эти бездельники берегут только вещи, которые принадлежат им самим! Они швыряют кафель, точно это ничего не стоящий мусор. Им ведь недолго и в зеркале пробить дыру!
Отопление уже включили, в здании было жарко и пахло известкой, масляной краской и лаком. Отовсюду слышался громкий стук молотков, нельзя было ступить ни шагу, не столкнувшись с кем-нибудь из рабочих, а пыль стояла такая, что просто не дай бог.
Каждый день с вокзала привозили на санях большие ящики. Их вскрывали в еще не отделанном зале ресторана. Из ящиков появлялись ванны, сверкающие краны, — как из серебра, — арматура, никелированные души. В новом отеле стояла страшная жара. Корошек обливался потом. Марморош открыл Корошеку дополнительный кредит: пятьдесят тысяч. Это всё, что удалось из него выжать, да и то лишь под вексель. Больше он ничего не может сделать, сказал Марморош, при всем своем желании не может! Он дал маху с одной клиенткой, дамой из высшего общества, которая постоянно толковала ему о своих недвижимостях, а потом оказалось, что у нее за душой только лес в горах, стоимостью в десять тысяч. И теперь он сам, как он выразился, висит между небом и землей.
Корошек вытирает мокрое лицо, смотрит на зеркала, на умывальники и белые унитазы и думает о счетах, о письмах с напоминаниями кредиторов, о векселях. И опять бежит в свою старую гостиницу.
XIV
Жак жил на нефтепромыслах в одном из дешевых дачных домиков, которые компания построила для директоров и инженеров. Из восьми комнат он обставил только три, с пуританской простотой, без выдумки и без души: ведь он не останется здесь навеки! До занавесок у него еще руки не дошли, в комнатах лежало несколько дешевых ковров, да и то лишь потому, что с пола очень дуло. Жак не был лишен вкуса, но временно отказывался от красоты и изящества в быту и от всяких финтифлюшек. Всё это придет позже, когда появится седина в волосах. Мир велик, и жизнь еще впереди!
Дом стоял среди громоздившихся друг на друга буровых вышек, которые тянулись далеко в глубь Дубового леса. Здесь проходил самый широкий бульвар нефтяного города. Но улица была еще в жалком состоянии. Тяжелые подводы проделали в глине глубокие колеи, колеи засохли, так что на автомобиле по этой дороге было не пробраться. Даже на широком, бесконечном бульваре то тут, то там беззастенчиво торчали отдельные буровые вышки, а иногда мимо дома пробегал паровозик узкоколейки, на котором стоял человек с красным флагом и громко звонил в колокол. Нефтяной город был невыносимо безобразен. Это признавал всякий. Но Жака это нисколько не огорчало. Что его огорчало, так это невыносимая скука здесь, в горах!