Город чудес
Шрифт:
Онофре слушал с недоверием: для него было очевидным, что гнев апостола связан с нежеланием рабочих прислушиваться к мнению анархистов – забастовщики не только не спросили у них совета и не присоединились к их действиям, но, напротив, сами попытались встать во главе движения. Тем не менее он прекрасно отдавал себе отчет, какое это мощное оружие: оно действительно стреляет, но стреляет в оба конца. Поэтому рабочие должны обращаться с ним очень осторожно, так как при умелом использовании хозяева могут повернуть забастовку себе во благо. Сейчас он ограничивался тем, что наблюдал за событиями как бы со стороны, пытаясь не упустить ни малейшей детали, но и не ввязываясь – на случай, если дело примет дурной оборот. Забастовка, как и предсказывал Пабло, кончилась ничем. Однажды утром, придя в парк Сьюдаделы, Онофре нашел всех рабочих на
– Если они на нас набросятся, помните, у них на вооружении только сабли, – поучали рабочие-ветераны, на чьем счету было немало таких стычек. – С левой стороны жандармы не защищены ничем, – говорили они, чтобы успокоить новичков. – А если они вас настигнут, бросайтесь на землю и прикрывайте голову руками – лошадь никогда не затопчет лежащего человека. Лучше действовать так, чем убегать.
Были и такие, кто называл лошадь глупым и трусливым животным, которое легко напугать, помахав у него перед мордой платком.
– Лошади становятся на дыбы и выбрасывают из седла наездников, – утверждали они, однако про себя все думали приблизительно следующее: «Поди-ка сам попробуй».
Наконец прозвучала команда начать движение. Никто не знал, откуда она исходила; рабочие тронулись с места, еле волоча ноги. Онофре пошел вслед за толпой, но в некотором отдалении. Его внимание привлекла одна деталь: вначале в толпе насчитывалось около тысячи с лишним человек, но как только началось движение, она сократилась до трехсот-двухсот. Остальные точно испарились. Те, кто остался, вышли из парка через ворота между оранжереей и кафе-рестораном и повернули на улицу Принсеса с надеждой добраться до площади Сан-Хайме. От толпы не исходило никакой угрозы, ощущалось лишь смутное желание побыстрее покончить с этой бессмысленной акцией, и единственное, что их держало вместе и заставляло идти вперед, было чувство собственного достоинства и солидарности. Магазины на улице Принсеса не закрылись, решетки на окнах не были опущены, и в них высовывались головы любопытных, которые с интересом смотрели на манифестацию. За демонстрантами медленным шагом следовал конный отряд; жандармы не обнажали сабель, и казалось, их больше беспокоил холод, чем возможные беспорядки в городе. Онофре какое-то время шел рядом с демонстрантами, потом юркнул в боковую улочку, чтобы сократить путь и встретить их снова, оказавшись впереди. В одном из скверов он чуть не налетел на группу конных жандармов с тремя малокалиберными пушками на лафетах и, когда вновь присоединился к манифестации, уже знал, что если события выйдут из-под контроля, дело закончится морем крови. К счастью, ничего серьезного не произошло. Подойдя к пересечению с улицей Монкада, манифестанты по общему согласию остановились. «Нам все равно, – говорили их лица, – можем остановиться здесь, а можем идти дальше, хоть до самого конца света». Один из рабочих вскарабкался вверх по оконной решетке и произнес речь, полную оптимизма, распространяясь об успехе задуманной акции. Другой с того же места утверждал прямо противоположное: забастовка провалилась из-за плохой организации и отсутствия классового сознания, и призывал вернуться на рабочие места.
– Надо любым путем избежать репрессий, – сказал он в заключение.
Оба оратора были выслушаны с большим вниманием, и каждому воздали по заслугам. Потом через Эфрена Кастелса Онофре узнал: тот, кто говорил первым, был соглядатаем полиции, второй же – честным каменщиком, впрочем, немного с придурью, даром что синдикалист. Этот последний сразу по окончании забастовки потеряет работу, и его уже никогда не увидят в пределах парка Сьюдаделы. Акция закончилась, к полудню все забастовщики вернулись на свои места. Ни одно их требование не было выполнено, а местная пресса даже не упомянула о происшедшем.
– По-другому и быть не могло, – пробурчал Пабло, и в его лихорадочно блестевших маленьких глазках промелькнула тень удовлетворения. – Теперь пройдут годы, прежде чем можно будет спланировать еще одну коллективную акцию. Я даже не знаю, стоит ли продолжать распространять брошюры.
Онофре, напуганный перспективой остаться без дополнительного источника доходов, попытался отвлечь Пабло от неприятной для него темы и рассказал о том, что увидел, когда оторвался от основной части манифестации.
– Конечно. А ты как думал? – опять забубнил Пабло. – Неужели власти пойдут на такой риск и допустят, чтобы горстка рабочих добилась-таки своего и создала пагубный для них прецедент? Рабочим позволяют действовать только в определенных рамках, а для этого вполне достаточно одного отряда, следящего за порядком на улицах и в транспорте. А люди тем временем думают: «Уж и не знаем, что нужно этим бастующим, на что они жалуются – ведь у нас такое великодушное правительство, оно так понимает чаяния народа». Но стоит ситуации обостриться, как тут же налетает конница с саблями наголо. Мало того: шрапнелью по толпе, пли!
– Тогда зачем все это? – спросил Онофре. – У них оружие, и нам ничего не изменить. Давайте займемся чем-нибудь более продуктивным.
– Не говори так, малыш, никогда не говори, – ответил Пабло, уставившись отсутствующим взглядом на покрытые плесенью и трещинами стены подвала, за пределами которых ему открывались воображаемый горизонт и бесконечная светлая даль. – Не смей так больше говорить. Конечно, против оружия мы можем сражаться только числом. Числом и отвагой, внушаемой отчаянием. Но победа будет за нами. Мы заплатим за нее невообразимой болью и реками крови, но даже этого будет мало, чтобы подготовить почву для наших детей – будущее равных возможностей, где исчезнут голод, тирания и войны. Возможно, я этого уже не увижу, и ты тоже, малыш, несмотря на твою молодость. Нас ждет многолетняя и многотрудная работа: разрушить все, что существует сейчас, – там, в будущем, ничего из этого не пригодится. Покончить с угнетением и главное – с государством, которое его порождает и насаждает, с полицией, армией, частной собственностью, деньгами, церковью, существующей системой образования и многим другим. Здесь по меньшей мере лет на пятьдесят работы, потом сам увидишь, насколько я был прав.
Холод, собравший в ту зиму столь обильный урожай смерти в Барселоне, не обошел стороной и пансион. Серьезно заболела и слегла Микаэла Кастро, ясновидящая. Мосен Бисансио привел доктора. Это был молодой человек в белом халате с красными пятнами. Вынув из чемоданчика грязные, с налетом ржавчины инструменты, он принялся выстукивать и ощупывать бедную Микаэлу. Все поняли, что доктор – полный профан в медицине и красные пятна на его халате – это следы томатного сока, но сделали вид, будто ничего не замечают. Однако доктор, несмотря на очевидную некомпетентность, уверенно поставил диагноз: Микаэла Кастро доживала последние часы. Он не уточнил, чем именно была больна ясновидящая, только неопределенно промычал:
– Преклонный возраст, м-да, и другие осложнения, – после чего оставил рецепты, успокоительное и ретировался.
Постоянные жильцы сеньора Браулио и он собственной персоной собрались на совет в вестибюле, где сидела сеньора Агата со своей неизменной лоханью. Вопреки уверениям доктора, что болезнь не заразная, Мариано настаивал на немедленном удалении больной из пансиона. Очень уж он был мнительным.
– Отвезем ее в Приют милосердия, – предложил он, – там за ней будет хороший уход вплоть до кончины.
Сеньор Браулио был согласен с парикмахером; сеньора Агата не промолвила ни слова и, по обыкновению, даже не поинтересовалась, кто был объектом столь высокого собрания; Онофре изъявил готовность поддержать мнение большинства. Возражал только мосен Бисансио: в качестве священника ему приходилось посещать больницы, и условия, в которых там содержались пациенты, казались ему неприемлемыми.
– Предположим, для нее найдется свободная койка, – сказал он, – но бросить бедную женщину на произвол судьбы в чужом для нее месте, на попечении чужих людей и в окружении таких же, как она, умирающих было бы жестоко и не по-христиански. Она не нуждается в особом уходе и здесь никому не доставит хлопот, – добавил он.