Город грешных желаний
Шрифт:
— «Монахини могут видеться с кем угодно, принимать конфеты и букеты цветов, во время карнавала они переодеваются дамами и даже мужчинами, идут в приемную и приглашают туда замаскированных ухаживателей. Часто слышатся в обителях звуки труб и гитар, происходят танцы. Монахини по ночам выходят со своими любовниками на Пьяццу и отправляются с ними кататься в гондолах!»
Цецилия с досадой прикусила губу. Все правда, все правда… Ну что же, эти дожи из Совета десяти сами виноваты. Еще два года назад венецианцы хоть чего-то боялись. А за последнее время все так распустились! Никому теперь нет дела до божественной нравственности: все как сумасшедшие занимаются только политикой!
— Я вообще не понимаю, чего от нас хотят? — вдруг визгливо воскликнул отец Маурицио. — Пусть скажут спасибо, что мы в наших монастырях не спорим о таких вещах, как церковные догмы, таинство евхаристии, непорочность Девы Марии, и что нас меньше всего интересует, на каком языке надо служить мессу, в отличие от всех этих реформаторов, которые расплодились в Германии и которых уже столько завелось во Франции, что, говорят, этих нечестивцев даже начали жечь на кострах!
— Кстати, знаете, что сказал один из сторонников Реформации? — перебил его молодой и очень красивый, хотя и несколько женоподобный настоятель монастыря Сан-Джорджо-Маджоре. — Я узнал об этом от верного человека, который записал его слова. «Что касается священников, я бы позволил им иметь жен, чтобы таким образом отказаться от сожительниц; я бы позволил монахам иметь сожительниц — и все это для того, чтобы помешать первым быть мужьями всех жен, а вторым быть женами всех мужей!»
Потребовалось некоторое время, прежде чем собравшиеся смогли оценить тонкость построения фразы и разразиться дружным хохотом.
Отец Балтазар и Цецилия, сидевшие на разных концах стола, переглянулись поверх этих трясущихся от смеха голов. Обоих дрожь пробирала от таких шуточек. Ведь разговоры о Реформации — конек трех инквизиторов Венецианской республики! Они с презрительным безразличием смотрят на распутников, но не прощают еретиков. Уже этих двух реплик обжоры Маурицио и тайного содомита Себастиано достаточно, чтобы все тридцать собравшихся предстали перед мрачными людьми в масках, а потом… не пройдет и суток, как будет исполнено тридцать смертельных приговоров.
Нет, они не понимают. Безнадежно! Все безнадежно! Отец Балтазар выбранил себя за то, что устроил пирушку прежде, чем перейти к делу. Его гости просто съели этот разговор, сжевали опасность, разбавили осторожность вином. Небось ждут не дождутся, когда на десерт им подадут молоденьких монашков и монашек (на любой вкус!), ну а скучные дела подождут и до завтра.
Нет, в том-то и дело, что не подождут!
А может быть, подумал отец Балтазар, пусть пляшут, пока Рим горит? Вот Цецилия Феррари — та способна оценить опасность. Отец Амедео тоже поглядывает встревоженно, и еще трое-четверо… Хватит метать бисер перед свиньями! Пора предоставить этих зажравшихся недоумков их судьбе — и начать строить линию обороны. Пожалуй, и лучше, что эти пьяницы ничего не узнают о его замысле. Кто знает, может быть, именно их беззаботность и болтливость стали причиной этого секретного донесения в Рим, копию которого отец Балтазар получил случайно, за большие деньги… очень большие деньги! Может быть, кто-то из них предатель. Нет, лучше вовремя исправить свою ошибку и доверить план только тем, в ком он совершенно уверен, потому что от проверки эти люди пострадают сильнее всех. Скажем, Цецилия Феррари. И еще четверо других…
Он сделал незаметный знак, и через некоторое время шестеро из тридцати собравшихся незаметно покинули зал.
Когда они уединились в строгом, даже мрачноватом кабинете настоятеля (точь-в-точь ее собственный!), Цецилия резко спросила:
— А вам не кажется, что они отчасти правы? Пусть они не хотят замечать опасности и прячут голову под крыло, но что, ради господа бога, мы можем сделать в один день?! Право, отец Балтазар, лучше бы нам было вообще ни о чем не знать! Мы не можем ничего изменить — ничего! Предположим, сестры в моей обители будут всю ночь чистить свои сундуки, избавляясь от кружевного белья, драгоценностей и прочих подарков их любовников. Предположим, сестра-экономка всю ночь будет выливать в канал вино и закапывать в саду ветчину и битую птицу, которым, конечно, не место в монастырских кладовых во время поста. Но заставите ли вы отца Маурицио отдать подобный приказ у себя?! А слухи? А ужасные слухи, которые прямо-таки роятся вокруг нашей обители? Ведь о том, что мы узнали сегодня из письма, говорит вся Венеция… другое дело, что вся Венеция сама погрязла в блудодействе, а потому ее мало беспокоит отсутствие святости в святой обители!
Присутствующие глядели на рассерженную аббатису ошеломленно. Практика церковной жизни, полулицемерный уклад жизни приучили отцов церкви к изящным оборотам речи, прикрывающим истинный, плотский смысл царящего в их монастырях разврата. А называть вот так, прямо и грубо, вещи своими именами… Но их удивление достигло буквально апогея, когда отец Балтазар обреченно кивнул:
— Вы правы, прекрасная синьора. Совершенно правы: безнадежно опоздало сие письмо, и нам ничего уже не исправить. Более того — все попытки что-либо сделать тщетны, ибо человека, который к нам едет, не проймешь ничем.
— Вы знаете его? — подал голос отец Амедео, которого начала бить дрожь.
— Знаю, — кивнул отец Балтазар. — Его имя — Джироламо Ла Конти. О, это особенный человек! Главная и определяющая черта его натуры — злоба. Он зол со всех сторон и только зол. В душе его живет только одно влечение — вредить всему, что может чувствовать вред, отравлять своим прикосновением все, до чего он дотрагивается!
У отца Амедео громко стукнули зубы от ужаса, а Цецилия кивнула:
— Да, я знаю таких людей. Они обычно не имеют ни страстей, ни пороков, которые, за недостатком лучших свойств, смягчают или, вернее, разбавляют жестокость натуры. В их душах нет ни скупости, ни тщеславия, ни сладострастия, ни…
Короткое, отчаянное рыдание отца Амедео заставило ее замолчать. А отец Балтазар… расхохотался. Впрочем, это был невеселый смех.
— Моя дорогая Цецилия, — вздохнул он, — вы ошибаетесь. Джироламо Ла Конти вовсе не такой оплот благочестия, каким вы пытаетесь его провозгласить. Это распутник из распутников, чревоугодник из чревоугодников, мздоимец, человек без чести и совести…
Мздоимец? — встрепенулся отец Бертуччио, настоятель монастыря Сан-Дзаккария. Бертуччио, как всем было известно, получил свою должность с помощью огромной взятки. — Это интересно…
— Распутник? — прищурилась мать Антония, аббатиса обители Санта-Мария-Глориоза-деи-Феррари, монахини которой вели негласное соперничество с сестрами аббатства Мизерикордия по количеству и качеству любовных историй. — Это еще интереснее!
— Увы, господа, оставьте напрасные надежды, — покачал головой отец Балтазар. — Вы забыли мои слова: Джироламо злодей из злодеев и подлец из подлецов. Он переспит со всеми сестрами, которые станут строить ему глазки, и изнасилует остальных. Он охотно будет жрать в Великий пост жареную свинину. Он опустошит ваши сундуки, принимая взятки… а потом отправит в Рим донесение, где будет достоверно изложено то, о чем умолчал бы самый алчный чиновник, получивший за свое молчание соответствующую мзду. Поэтому лучше не тратиться на Джироламо — это бессмысленно!
— Но ведь мы можем обвинить его самого в распутстве и вымогательстве! — запальчиво вскричала мать Антония. — Мол, сумма, которую ему дали, не устроила Джироламо, вот он и обвинил нас, вот и отправил письмо, безусловно, лживое…
— Нам не поверят, — покачал головою отец Балтазар. — Поверят ему.
— Это еще почему?! — взвилась неуемная Антония, но Балтазар заставил ее окаменеть своей следующей фразой:
— Джироламо Ла Конти — племянник папы. Сын его любимой сестры Лавренции. Более того, ходят слухи, что в молодости… словом, она была не только сестрой… так что вполне может быть… ну, вы понимаете. Поэтому я повторяю: нам не поверят.