Город грешных желаний
Шрифт:
— И вот еще что, ragazzo, — уничтожающим тоном продолжила Джилья. — Запомни: тебе это пригодится в будущем. Женщины могут ненавидеть друг друга, но у них есть один общий враг — мужчина. Понял? И перед лицом этого врага все женщины — сестры… разумеется, в том случае, если этот мужчина не нужен ни одной из них.
— Не нужен?! Ты же только что говорила, что Троянда в Гриню влюблена! — возопил Прокопий, до глубины души оскорбленный за брата.
— Она-то да, а вот он? — фыркнула Джилья. — Кажется, бедняжке опять не повезло. Но все, хватит! Мне надоело тратить на вас время и слова. Извольте отдать мои деньги, не то…
— Не пугай, уже пуганые, — устало отмахнулся Григорий. — Поди, Прошка, принеси ей мешки. И скажи, чтоб приготовили лодку: довезти эту синьору до берега.
— О, погодите! — вдруг оживилась Джилья. — То есть деньги, конечно, давайте, но лодка зачем? Я ведь намерена покинуть Венецию, так не все ли равно, на каком корабле? Ваш не хуже прочих. Я хорошо заплачу, клянусь! — Она хихикнула. — А вы доставите меня, скажем, в Неаполь. Можно и в Ливорно, Тулон… даже в Марсель, если сойдемся в цене. Эта каюта мне нравится. — Джилья огляделась. — Конечно, тут надо прибрать, привезти мои вещи — и я буду готова путешествовать в ней.
— Это моя каюта, — уточнил Григорий. — Так что…
— Но ведь и я о том же! — Джилья приоткрыла в улыбке свой алый рот. — Разве ты еще не знаешь, что вдвоем в дороге веселей?
— Знаю, — кивнул Григорий. — Вдвоем, но не втроем.
Третий лишний! Думаю, что твое присутствие не понравится моей жене.
Джилья и Прокопий переглянулись, и впервые Григорий увидел растерянность на точеном, самоуверенном лице этой женщины. Ну а Прокопий явно решил, что брат только что спятил.
— Ты женат?! — спросили они разом.
Григорий качнул головой:
— Пока нет. Но сейчас я отправлюсь за своей невестой, так что приготовь лодку, Прошка, и предупреди капитана, чтобы готов был в полдень обвенчать нас.
25. Пурпур и золото
— Просто поразительно, до каких глупостей доходят мужчина и женщина, когда им приходится таиться друг от друга!
Это были единственные слова, которыми Джилья удостоила Григория, когда он довез ее до пристани Л идо и высадил на берег. Теперь ей предстояло искать другой корабль, но о Джилье и ее новых хлопотах Григорий забыл сразу, как расстался с ней. А эти слова запомнил, потому что, хоть изрекла их самая лживая из женщин, они были истинной правдой.
Зачем он скрывал от себя, что влюбился в Троянду с первого взгляда, а взрыв страсти, потрясший обоих, только довершил дело? В ее присутствии он чувствовал себя не просто счастливым — он словно летел над миром, кружившимся в многоцветном хороводе. Почему он боялся признать это счастье, почему стыдился его, напускал на себя грубость и холодность? Зачем искал подвоха в искренности и красоте ее лица, взора, голоса, поцелуев? Ну и получил то, чего искал: замкнутость и ложь. Как ей было сказать правду, когда каждый его, Прокопия, Васятки вопрос — каждый бесцеремонный, грубый вопрос! — подталкивал ее ко лжи? Почему он посмел держать себя так, словно он — венец творения, а она — придорожная лужа, из которой божество-мужчина снисходительно утолило жажду? Да, она не вчера родилась… и сколько страданий успела вынести! За Григорием тянулась такая река девичьих и бабьих слез, он соблазнил стольких невинных, оставив без утешения… кто, как не он, знал, до чего трудно, безмерно трудно женщине противостоять силе мужского желания, и уж совершенно безнадежно — силе мужского равнодушия. Григорий много грешил и любил прелести греха. Он делал что хотел, но разве те девки, которые после вспышек его похоти тайно вытравливали плод или шли под венец с первым попавшимся простодушным женихом, лишь бы грех прикрыть, — разве они могли как-то изменить свою участь? Вот и Троянда не могла. Он никогда не судил ни других, ни себя — за что ж ее судил с первой минуты так строго, что едва не уничтожил — и ее, и себя заодно уж!
Вода кипела, громко журчала, взрезываемая веслами. Рубаха на спине уже намокла, и ветерок студил разгоряченное тело. Это был предрассветный ветерок, он покрыл рябью море и наполнил тревогою сердце гребца. Григорий вскинул голову: звезды начали меркнуть, а на горизонте появилась бледная полоса. Там, за морем, медленно шло на восход солнце. Волны уже не казались однообразной черной массой, а начинали слегка отливать перламутром. Еще час, много два, и город проснется, оживет. Проснется, оживет и дворец Аретино. И тогда…
«Тогда сгинем вместе, — твердо сказал себе Григорий. — Только бы она еще была жива!»
Наконец справа забелели знакомые мраморные ступени. Черт, почему он был таким недоверчивым дураком! Почему не схватил ее в охапку и не утащил отсюда, когда раскрылась вся лживость и двуличность Аретино! Ревность ослепила, да… не мог забыть, как самоотверженно она спасала того монаха, который из-за нее полез в петлю. Да, она спасала. А что сделал Григорий два года тому назад, когда одна хорошая девка, красивая и ласковая, как ягодка малинка, пришла к нему и сказала, мол, забрюхатела? Но на что ему сдалась эта холопка? Он бы не раз еще потискал ее где-нибудь на сеновале, но только не брюхатую, а порожнюю. Так и сказал, глядя в испуганные васильковые глаза. И что она сделала? Пошла к знахарке за спорыньей и столько той спорыньи выпила, что не только плод извела, но и сама умерла в мучениях. А Григорий? Он пытался снять грех с души и спасти бедняжку? Эва! Дядюшка-священник покликал его идти вместе с ним вниз по Волге-реке, обращать нехристей-черемисов в православную святую веру — он и ринулся душеньку да рученьку потешить. И бог его наказал: воротясь, узнал, что отец и брат сгинули где-то в Туретчине. Теперь вот батюшка погиб, а востроглазый мальчишка Прокопий превратился в хитрого, расчетливого старика и еще неведомо, станет ли прежним.
«Делай что хошь, господи! — Оставив весла, Григорий с мольбой воздел глаза, пытаясь поймать усталые, сонные взоры звезд. — Со мной — что хошь! Но ее… голубку мою… не тронь, а?»
Если она еще жива!
Григорий едва сдержался, чтобы опрометью не ринуться во дворец, все сокрушая и ломая на своем пути: нет, заставил себя отвести лодчонку в тихую заводь и еще какое-то время глядел в окна дворца, примеряясь да высчитывая.
Точно. Здесь. Стало быть, и лодке здесь ждать.
Он подвел свое суденышко под самую стену, покрытую ярой зеленью там, где ее многие десятилетия лизали неустанные волны, кое-как привязал веревкою за каменный выступ.
— Тпру… стоять! — невольно буркнул Григорий, перебираясь из лодки на карниз, и сплюнул с досады. Ох, осточертела ему эта мокрая жизнь в отсыревшем городе! Что лодка? Щепье неразумное! Унесет ее волнами — и все, выбирайся отсюда как можешь. То ли дело верный друг конь… да где они, кони? А Троянда небось и забыла, что это такое — на тройке с ветерком. Ничего, вспомнит. С его помощью вспомнит Русь-матушку!
Григорий перебрался на карниз, а по нему крошечными шажками, влипая всем телом в стылый гранит, дошел до террасы. Стены были украшены лепными изображениями здешних древних божеств: он полез по коленям какого-то сердитого косматого мужика с трезубцем, потом оседлал круто изогнутый хвост Тритона — похоже, веселому полурыбе-получеловеку это понравилось; потом он угодил в объятия грудастой каменной бабы и с превеликим трудом выпутался из кольца ее рук. И пышное тело ее было скользким: она так и норовила заставить Григория поскользнуться и сжать ее бедра коленями. Бесстыжая оказалась — ну, вторая Джилья.
— Да пошла ты! — буркнул Григорий. — Не до тебя сейчас!
Мраморная бабенка послушалась и отцепила свои растопыренные пальцы от его рубахи. Григорий перевел дух, вспомнив, как точно так же послушался его скелет, стоящий на палубе корабля с оборванными парусами, который преградил им путь при диком шторме, когда шли через Мессинский пролив. Григорий заподозрил каверзы пиратов, но англичанин, рулевой, рухнул где стоял, бормоча:
— «Летучий Голландец»! Корабль мертвецов!
И правда: по вантам скалились черепа, рулевое колесо вертели обглоданные червями кости…