Город каменных демонов
Шрифт:
Краснобалтцы в этом деле толк понимали — почитай, полгорода на «Красном литейщике» в три смены пахало. Литейный процесс дело такое — не прикажешь металлу расплавленному часиков восемь обождать… И как всегда и во всем у нас: из троих человек — четверо специалистов. Причем сразу во всем. От ракет космических до того, как лучше банку с килькой вскрывать.
Так и ходили, дивились на чудную статую скопом и поодиночке, да никак решить не могли — кто это ее изваял. Вызывали из Калининграда ученого одного. Тот все осмотрел, ощупал и авторитетно заявил: не беспокойтесь, мол, товарищи горожане, никакого чуда нет, обычная статуя. А уж кто ее сделал — дело десятое. Еще и выдержку из книжки француза Мопассана прочел, где мужик одной статуе в любви поклялся да кольцо обручальное на
А чтобы не распускались всякие слухи, приехали опять серьезные ребята, своротили статую (она, как оказалось, ни на каком фундаменте не крепилась — просто так стояла), упаковали да увезли. Да только через пару-тройку дней она возьми да и объявись на прежнем месте. Тут уж все поняли, что дело нечисто…
Мало желающих было в Краснобалтске шляться на немецкий погост, а тут и вообще стали за версту его обходить. Как бы и нет его то есть.
Но он снова о себе напомнил.
Где-то в начале пятьдесят пятого преставился школьный учитель. И опять не своей смертью помер: полез лампочку дома вворачивать — а потолки в «трофейных» домах высо-о-окие — да и сверзился. И виском об угол стола. Как говорится: не мучился. Между Степаном и ним еще несколько смертей было: к работнице одной, хохлушке, мать с Полтавщины приехала, захворала в дороге, да тут и померла; выпивоха на заводе какой-то дряни бутылку стырил. Думал, спирт, а оказалась отрава жуткая — три дня ором орал да потроха свои выхаркивал… Только в могиле и успокоился. В общем, покойники лежали смирно, никого не беспокоили, и лишь один Степан каменный на все это улыбался. Кстати, пробовали его брезентом закутывать, чтобы глаза, зараза, не мозолил своей невозможностью, противоречащей всему на свете, — распутывается, зараза! Вроде и веревками обвяжут, глядь — а веревки, аккуратно смотанные, в сторонке лежат и брезент там же, а он снова на солнце сияет. Тут у кого хочешь шарики за ролики заедут…
Ну, в общем, схоронили учителя, все честь честью… Бац, а на кладбище уже два памятника стоят. Друг напротив друга и как будто беседуют о чем-то. Тут уже не до шуток стало: кинулись искать этого скульптора неведомого. Это ж виданное ли дело — за неделю человека сваять, чтоб как на фотографии. У учителя даже вмятину на виске разглядели! Грешили на заводских художников, но те ни при чем оказались. Так, стенгазету намалевать к Седьмому ноября, слепить что-нибудь, отливку бракованную подправить, дефект формы литьевой вывести… В художественном техникуме большему и не учили. Да и много ли наваяешь, если им для кисточек своих, что ли, спирт положен? Не так-то уж и много времени свободного остается.
А уж чтобы статую в полный рост да из камня… Кишка тонка оказалась у заводских «микеланджело». Да оно им и ни к чему — утвержденные госкомиссией образцы из Москвы привозили, а вождей отливать дело такое: чуть отступишь от оригинала — загремишь на Колыму за милую душу. Это тебе не «пионер гипсовый» артикул такой-то и не девушка с веслом для украшения парков культуры и отдыха. Времена после смерти всеми любимого Отца Народов хоть и помягче стали, а все равно за надругательство над светлыми образами по головке не гладили. Собрали как-то по недосмотру Ильича с двумя кепками — одна в левой руке к груди прижата, а вторым головным убором он в светлые дали коммунизма указывает. Скульпторы-то особенно не баловали разнообразием — все, как один, лауреаты, друг у друга срисовывали. Брак, конечно, спору нет — кого-то квартальной премии лишили, кого-то строгим выговором пожаловали, кого-то даже не парткоме пропесочили, а статую… Да что с ней делать, со статуей-то? Списали и в переплавку… А один из молодых рабочих возьми да и пошути — еще и голову в кепке ей приварил от другой модели. Так и получился Ленин троекепочный. Смех смехом, а паренька забрали и статью соответствующую припаяли, чтобы не выпендривался. Не горшки ночные, чать, клепает — передний край идеологического фронта, понимать нужно…
И
Словом, к концу пятидесятых на кладбище уже целая рота «черных горожан» выстроилась, а то и больше. И тут-то до кого-то дошло, что воплощаются в камне только покусанные неведомыми вампирами. Да и помирают они самыми что ни на есть неестественными путями, а чтобы от старости или болезни какой затяжной — ни-ни, да и стареют не в пример медленнее. Другими словами, кусаки эти не только удачу да здоровье давали, но и жизнь вечную… Ведь в кого ни ткни в городе, все ЗНАЛИ, что памятники эти живые. Знали, да не говорили никому, кроме своих, потому что кто его знает, может, разболтаешь кому, а зверек этот, что кровью питается, тебя возьмет да и обойдет…
Разделился город на три части. Одни веселились, черпали от жизни полной чашей, старухи с косой не боялись, другие помалкивали да надеялись, что их тоже приметят благодетели, а третьи разочаровались да зло таили. В один прекрасный момент сразу три семьи снялись, да и отчалили куда-то. Болтали, что на стройку какую-то завербовались, на Братскую ГЭС или куда еще. А перед отъездом кто-то из них пробрался на кладбище да переколотил штук десять статуй кувалдой. Они ведь хоть и твердые, но хрупкие… Да еще в городе добавил по старинным, вообще тут никаким боком не замешанным. Все вы, мол, болваны каменные, одним миром мазаны… И уехал со спокойным сердцем. А через полгода весточка пришла кому-то из оставшихся: погиб тот мужик, и очень странным образом. Совсем как сержант и мальчишка-подрывник. Уж после этого скульптуры никто и пальцем тронуть не смел…
— Вот такие чудеса природы, — закончил Роман и снова надолго присосался к стакану с водой.
Странное дело: теперь он совсем не казался Жене его ровесником. Словно проступал сквозь моложавую оболочку милиционера зрелый, много повидавший, умудренный опытом мужчина.
— Что, высчитываешь, сколько мне лет? — угадал его мысли старлей. — Сколько дашь?
— Ну-у… — подумал Женя, прикинув на взгляд возраст собеседника: тридцать три — тридцать пять, от силы тридцать семь, и рубанул: — Сорок! Может даже сорок пять.
— А пятьдесят четыре не хочешь?
— Что-о-о!!!
Роман ухмыльнулся и поднес к носу искусствоведа сжатый кулак.
Сначала тот испуганно отшатнулся, но потом понял, что этим хотел сказать старший лейтенант: на костяшках пальцев он увидел старую, расплывшуюся уже, бледно-синюю татуировку «1–9 — 5…».
Заключенный номер 12658 долго лежал в темноте с открытыми глазами, напряженно вслушиваясь в многоголосый храп, сонное бормотание, стоны и надсадный кашель, то и дело доносящийся отовсюду. Барак, конечно, был оборудован добротно, но осенняя погода за тонкой дощатой стенкой не радовала теплом, и «лагерные доходяги», которые составляли большинство его обитателей, беспрестанно болели. Не добавляли здоровья и промозглые сквозняки…
Когда-то давным-давно у «номера 12658» были фамилия, имя и даже отчество, семья, уважение сослуживцев, маленькие человеческие радости… Сейчас остался только номер, нашитый на полосатую мешковатую робу с красным треугольником и литерой «R» на груди. И кличка Седой, которую все считали производной от совершенно белых волос соседа по бараку.
Порой бывший старший лейтенант Красной армии Владимир Алексеевич Седов ловил себя на мысли, что вся предвоенная жизнь всего лишь сон. Нечто вроде видения котелка с баландой, являвшегося, стоило прикрыть глаза, весь первый год скитаний по концлагерям и пересыльным пунктам.