Город мелодичных колокольчиков
Шрифт:
«Прав наш Георгий, — подумал Матарс. — Странно: вот солнце, а меня дрожь пробирает. Даже Гиви съежился, а Димитрий напрасно отходит в тень, будто от лучей, — борется с печалью».
— Георгий, — негромко позвала Русудан, — может, пойдем?
— Еще такое мое слово… Если не всем суждено, то… тот, кто первым вернется в Картли, пусть закажет ваятелям памятник моему Джамбазу. В черной бронзе пусть они воссоздадут прообраз молодого Джамбаза первого… Ты, Дато, на пергаменте изобрази второго Джамбаза, он такой же, каким был некогда его отец… Рисунок передай Русудан… А на гранитных плитах пусть амкары воспроизведут драгоценности и бронзируют их, на вздыбленного Джамбаза возложат бронзовое седло и прикрепят к нему мой меч… А слова выбьют такие:
«Золото топтал мой Джамбаз! Славу он нес на острие моего меча! Он скакал по дорогам судьбы, а было их три!»
— Госпожа Хорешани, надо молебен о благополучии нашего дома отслужить, — упрашивала Дареджан. — Нехорошо вспоминать бога только когда нужен. В день ангела и в праздники бог внимание к себе любит. И в будни об этом надо помнить, иначе обидится и тоже сделает вид, что о нас забыл… Вот Джамбаз погиб…
— Права ты, Дареджан, бог слишком часто притворяется, что не замечает нас.
И Матарс направился в греческую церковь заказать молебен.
В мозаичном дворце засуетились, надевали одежду попроще, чтобы умилостивить святую деву смирением. Женщины, накинув покрывала, шли пешком. Неподалеку, на скромно оседланных конях, ехали мужчины.
Вот и Фанар, скоро церковь.
Навстречу плыл колокольный звон…
Меркушка насторожился: уж не в эту ли церковь направил его священник? Да тут и впрямь медь на четыре голоса! И пятидесятник, приняв вид паломника, зашагал в ту сторону, откуда доносился звон колоколов.
А раньше того было так.
Во двор валашского господаря, куда на постой ввели посольство, явился пристав — эфенди, черный, как остывший уголь, и подвижной, как огонь.
Надобен он посольскому делу, потому и поспешил Семен Яковлев помочь эфенди развязать язык: преподнес ему богатый подарок — соболий мех.
Эфенди язык развязал, охотно поведал: каков верховный везир, как влияет он на султана, кто его друзья и самые близкие люди; каковы другие паши и диванбеки, угождающие султану, от кого будет зависеть, чтобы Мурад поскорее закрепил военный союз Турецкой империи с Московским царством, с кем для того полезнее держать особенную дружбу и с кем быть в ссылке.
Одной рукой касаясь лба и сердца в знак благодарности, а другой прижимая соболий мех к груди, эфенди вышел.
Тут же вошел Петр Евдокимов; морщась, держась за бок, кинул злой взор на померанцы и смокву, внесенные слугами эфенди, на двенадцать кубков стеклянных, на изюм и сахар, на все, чем ублажал их, послов, на первых порах верховный, везир. Взялся было за лапу барана, а есть не стал: не до яств — грыжа самого заела.
— А пошто не лежишь, живот мучишь?
— Нечистый дух глумится — кажется въявь в пустой горнице.
— Труда нет, сторона басурманская.
— Мутит! Испить бы толченой крапивы в молоке.
— Прочнее траву пить в вине… в конюшне.
— Пил. Опосля как в конюшню вшел — ажно-де на лошади сидит нечистый дух чернецом и тую лошадь разломил.
— Оторопел?
— Махнул обратью и сотворил молитву.
— А дух-то нечистый?
— Из конюшни побежал на передний двор к сеням, а в которую хоромину вошел, того не видел.
— А рожею нечистый с кем схож?
— С Меркушкой.
— Полно те. В мыльне был?
— Ох, парил в мыльне и пуп, и кости правил. А толку?
— На Русь вернемся как, подмогну: Фомка, мой холоп, людей и лошадей лечит травами, а те травы — богородицкая да юрьева трава…
— Юрьеву траву пил, — безнадежно отмахнулся подьячий.
— С квасом надо, — наставительно сказал Яковлев, берясь за смокву, — тихо и смирно.
— Учини подмогу, — глотая слюну, взмолился подьячий. — Дай бог дело посольское разом свершить — да в путь.
— Бог дай! — И Яковлев заложил в рот горсть изюма. — И еще норишная трава.
Подьячий завистливо глядел: «Ишь, как изюм уписывает!»
— А Фомка те травы дает пить от животной хвори и от грыжи?
— Грыжу заговаривает — и свечою горячею около пупа очерчивает, и зубами закусывает, — и уговаривает грыжу у старых и у младенцев.
— А как над грыжею глаголет?
— А вот как: «Не грызи, грыжа, пупа, и нутра, и сердца, и тела у…» имярек. А над травами пальцем водит: «Семьдесят суставов, семьдесят недугов и всякие недужки, праведный чудотворец, утиши те болезни и притчю».
— Господи, умилосердися! Прибавь сил и разума в делах посольских — все свершить царскому наказу да с отпускной грамотой и легким сердцем Москву златоглавую узреть.
Подьячий хотел было осенить себя крестным знамением, но столкнулся со взглядом перешагнувшего порог Меркушки и в сердцах плюнул:
— Как я из конюшни вышел, не ты в хоромину вошел?
— Я.
— Чтоб тебе!
— Вины за собой не ведаю.
— Так ли?
— Так! Потому за христианина пришел ратовать, за казака.
— Православного?
— За донского атамана Бурсака Вавилу.
— А где… ох, бок заломило… казак? Схоронился где?
— На катарге султановой, цепью прикрылся.
Семен Яковлев ощутил, как мурашки забегали у него по спине: «Слыханное ли дело! Против наказа царева встать! Рухлядь! Москве со Стамбулом дружбу крепить, ворогов заодин под меч класть! А донцы предерзки — турецкие корабли ватажут, государеву имени бесчестие творят! Струги бы сжечь да клинки обломать их!» И отрезал:
— Зря, Меркушка, тебе такое дело всчинать.