Город мелодичных колокольчиков
Шрифт:
Раньше Папуна наотрез отказывался, он даже утверждал, что Дато давно отбил у него славу лучшего начальника стола, но сейчас, заметив знак Саакадзе, тотчас согласился.
Папуна зорким взглядом обвел сосуды с вином, как бы подсчитывая наличие боевых средств, и властно поднял руку. Водворилось молчание.
— Знайте, еще не ведающие, — торжественно начал Папуна на чистом турецком языке, — что тамада за скатертью все равно, что полководец на поле брани. У нас в обычае отдавать дань вину под песни и пожелания. Пусть покорность станет уделом воинов вина, иначе… что иначе? Опорожнят по две чаши.
— Прямо скажу: как родился, покорность от меня в испуге на полторы агаджи отскочила. Сразу наливай две чаши!
Тут и остальные «барсы» наперебой стали клясться, что и они, подобно Димитрию, напугали покорность и она сама трясется от страха при виде их.
За здоровье Эракле «барсы» выпили сразу по две чаши. И за епископа повторили с большой охотой.
Тогда Папуна схватил кувшин, прижал к сердцу и с испугом заявил, что сто братьев, увидев сто кувшинов, удивились: «Очень много!». Поэтому он намерен наказывать иначе: непослушным будет выдаваться ровно полчаши. На это «барсы» ответили дружным ревом возмущения:
— Как, меня хотят лишить отрады жизни? — сверкал одним глазом Матарс.
— Почему только тебя?
— Не сдадимся! Нет моего согласия умереть от жажды!
— Чанчала такому тамаде!
— Полтора хвоста ему на язык!
Как Фома ни прикидывался равнодушным, но мнимый испуг «барсов» развеселил его, и, рассмеявшись, он предложил «барсам» поручить ему переговоры с неумолимым виночерпием, обещая использовать свой дипломатический опыт. Для начала он предлагает выпить две чаши за султана.
— Э-э, уважаемый, не скачи впереди своего коня! — повелительно сказал Папуна. — Это мое право — предлагать и отвергать! Аба, «барсы», покажите свою удаль! Три чаши за наместника аллаха, Мурада Четвертого, султана из султанов!
— Ваша! Ваша сеятелю радости! Султану славных султанов! Не он ли распахнул перед ними золотые ворота светлой надежды? Не нас ли облагодетельствовал наместник седьмого неба? Тысячу лет жизни «падишаху вселенной»! Ваша! Ваша!
«Барсы» восторженно кричали, вскочили и стоя залпом осушили по три чаши, запев «Мравалжамиер» — застольную.
Встал и Саакадзе, выпил третью чашу, поцеловал ее и шумно поставил на поднос. Фома с нарастающим удовольствием слушал горячих грузин: «Непременно расскажу султану о рвении удальцов».
— Я тебе, дипломат, как тамада еще такое скажу: благоговей перед властелином, но не жалей и для себя вина, ибо сказано: служба царям подобна морскому путешествию — и прибыльна и опасна.
— Не сказал ли, дорогой Папуна, твой мудрец, — усмехнулся Моурави, — что сокровища ищут в морских глубинах, а спасение — на берегах?
Кантакузин пристально посмотрел на Саакадзе и с расстановкой проговорил:
— Можно спастись и в кипучем океане, для этого следует уподобиться эфедрам. Вероятно, никто из застольников не знает, что такое эфедр?
— Могу, уважаемый посол, помочь тебе просветить несведущих гостей дорогого Эракле, — предложил Саакадзе.
— А что это? Дерево или осел? — заинтересовался Гиви.
— Мои «барсы», эфедр — это подсаживающий. В минувшие века в Греции во всех состязаниях двоих на силу и ловкость участвовал третий, носивший звание эфедра. Он выжидал поражения одного и вступал в бой с победителем и почти всегда превращал выдохнувшегося победителя в недышащего побежденного.
— О уважаемый Моурав-бек, откуда ты знаешь наш древний обычай?
— Господин мой Фома Кантакузин, кто хочет быть достойным звания полководца, должен знать обычаи тех, с кем намерен дружить и с кем должен враждовать. В моем деле на Базалетском озере сам царь Теймураз уподобился эфедру… Так вот, я хорошо знаю, что такое подсаживающий…
— А раз знаешь, Моурав-бек, надейся не столько на победы своего меча, сколько на ловкость своего ума. — Глаза Кантакузина стали походить на две щелочки. — Непобедимого может превратить в побежденного не только царь, но даже ничтожный хитрец и завистник. — Он слегка подался вперед и как бы застыл с обворожительной улыбкой.
— Как понять, — запротестовал Папуна, стуча рогом по кувшину, — что такая щедрая приправа к яствам не запивается вином?
Под звон чаши смеха Саакадзе обдумывал: «Что это, предупреждение друга или угроза врага? Следует удвоить с ним осторожность».
А Папуна, незаметно косясь на Саакадзе, продолжал, по выражению Дато, раздувать меха веселья:
— Э-э, друзья, пейте без устали! Пока не поздно! Аба, Дато, твое слово!
Взяв чонгури, Дато запел:
Все преходяще на свете!Сладость мгновение и горечь,Зной аравийский и ветер,Шум человеческих сборищ,Злая печаль одиноких,Нега безумства влюбленных,Огненный блеск чернооких.Страстью любви опаленных.— Выпьем! Выпьем за красавиц!Под звон чаш Дато продолжал:Пляска красавицы гибкой,Влага в глубинах колодца,Стих, и крылатый и зыбкий,Слава меча полководца.Путь в никуда быстролетный,Отдых в оазисе мира,Нищего стон заболотный,Золото счастья эмира.Правду открыло нам зелье,Вымыслом кто не пленится?Пейте! Ловите весельяНеуловимую птицу!— Пьем! От нас не улетит!
— Такое напоминание справедливо запить тунгой вина.
— Наконец изворотливый Дато один раз истину изрек!
— Э-э, Гиви! Когда помудрел? Если — завтра, то вспомни изречение Папуна: «Лучше иметь умного врага, чем глупого друга».
Гиви вскочил, ища оружие, выхватил из-за пояса кривой нож, вонзил в яблоко, увенчивающее пирамиду фруктов, и преподнес его опешившему Дато.
— Закуси, дорогой, а если не хочешь, то вспомни изречение Папуна: «Голодная собака даже хозяина укусит».
Внезапно Гиви остыл, ибо от хохота «барсов» звенела посуда. Смеялись, к удовольствию Саакадзе, и Кантакузин, и духовенство, деликатно улыбался Эракле.
«Вот, — думал Саакадзе, — я на Папуна надеялся, а совсем неожиданно бесхитростный Гиви продолбил слоновую кожу султанского умника».
Папуна, опорожнив глубокую вазу, наполнил ее вином до краев и приказал Гиви смочить язык, ибо гнездо неуловимой птицы веселья на фарфоровом дне.
Но Гиви, залпом осушив вазу, шепнул по-грузински, что на дне он обнаружил лишь фарфоровый кукиш, и громко на ломаном греческом возвестил, что он клянется выпить снова этот маленький сосуд за патриарха вселенского Кирилла Лукариса.