Город мелодичных колокольчиков
Шрифт:
— Дорогой мой господин и брат, этого делать не следует. Наши враги скажут, что мы сами все разрушили, дабы в твоем доме злоумышлять против султана. Тебя всеми мерами Хозрев стремится очернить.
— Знаю и не устрашаюсь. Ты поедешь со мною.
Фанариот обнял Саакадзе и вышел с ним в сад. «Барсы» стояли над развалинами. По щекам Гиви текли обильные слезы, но он их не замечал:
— Мой! Мой мушкет погиб!
— Только твой?! Может, еще чей-нибудь? Полторы стрелы тебе в утешение!
Матарс нервно поправил черную повязку и сурово взглянул на Димитрия: не время острословить.
— Что же, друзья, теперь делать? — На виске его забилась жилка. — Может, раскопать?
— Напрасно потрудишься.
— Помнишь, Пануш, притчу шадимановского кма о том, как ангелы с неба свалились?
— Если бы и забыл, сейчас как раз время вспомнить. Ибо мы, подобно обреченным, свалились… только не с неба, а с воздушных замков своих надежд.
Лицо Автандила свела судорога, он безотчетно повторял:
— «Тебе, о мать, месть моя за то, что родила меня!» Да не приснится такое и в страшном сне! Только ведьма способна на подобное! Нет, «барсы», оказывается, есть страшнее, чем потеря оружия!
— Не стоит, чтоб печалило то, что послано чертом! — Дато силился выглядеть беспечным. — Пропажа безвозвратна. Нет огненного боя, но есть холодный. Разве шашка не укорачивает врага как раз на одну голову? Э-э, «барсы», вернемся к испытанному другу.
— Или не замечаешь, Дато, испытанный друг постарел и, подобно старому Джамбазу, согнулся. Пока замахиваешься шашкой на одного, десять лягут от пуль мушкета.
— Увы, прав Ростом, слабеет мощь шашки!
— Ничего, отточим на священном камне, вновь заблестит в руке…
— А враг будет целиться не в руку, а в голову.
— Пусть хоть в… целится, все равно непрошеный гость после угощения шашкой по-ностевски полтора часа будет прыгать, как недорезанная курица…
Элизбар не проронил ни слова, но прядь волос прилипла к его побелевшему лбу. Взобравшись на груду камней, он стер все написанное Арсаной до последнего завитка. И вдруг из его рта захлестала такая изощренная брань, что «барсы» то и дело оглядывались: нет ли поблизости женщин.
— Гиви, если не перестанешь лить воду из глаз, я полтора часа…
— Ты лучше на свой длинный нос бархатный башлык накинь, иначе совсем замерзнешь…
— О-о, Гиви! Молодец! Видно, к старости дело идет, умнеешь.
Дато нарочито громко хохотал, но поддержал его один Гиви.
Долго бродили друзья по изуродованному саду. Наконец Эракле привел Моурави в чудом уцелевший мраморный киоск. Там долго вполголоса говорил с ним о дальнейшем:
— Видишь, мой брат, я бы не был антикваром душ людей, если бы не предугадывал их поступки. Везде есть люди, способные променять даже свою душу на золото… все поправимо. Оружие мы найдем в другой стране, например в Венеции, куда соберусь, как только семья моего брата окажется вне опасности… Мне следует все обдумать.
— Я отправлю с Варданом всех в Картли…
— Только князей с Еленой… Брат с женой вернется в Афины. Он хитрит, но знаю: у него там осталось золото, недаром дом не продал, крепко заколотил. Там где-нибудь в стене и замуровал… Дал бы ему часть отсюда, — Эракле многозначительно ударил по скамье, — но опасно, сразу враги догадаются, что не все взяли… Пусть едут нищими. Из другой страны пошлю к ним гонца… Хитрит и Ахилл, он знает, куда упрятали Арсану, но почему-то скрывает.
— А знать это, мой брат, очень важно. Я оставлю здесь Матарса и Пануша, они уже научены, как разрушенные крепости вновь обращать в неприступные. Кто придет, в обиде не останется. Не сопротивляйся, мой Эракле. Знаю, что делаю. Твои верные слуги составят войско «барсов» и… тебя прошу не покидать дворец, пока я не дам сигнала.
Улучив момент, Саакадзе шепнул Ахиллу: если он хочет спасти жизнь господину Эракле, пусть незаметно ночью проберется в Мозаичный дворец. У ворот его будут ждать.
Матарс и Пануш словно броней прикрыли чувства. Они уже привычно распоряжались, как военачальники. Нагнали такое множество бедняков, жаждущих заработать хоть на черствый лаваш, что стало тесно на улице. «Барсы» велели из мраморных глыб соорудить высокую стену. Поднять ворота удалось при помощи цепей и канатов. Мастера железа выправили ограду. Брешь завалили обломками, вырыли узкий ров и наполнили водой. Кроме бедняков, трудились все слуги, даже женщины, спеша укрыться за какой-либо стеной.
Обещанная большая плата и хорошая еда удвоили усилия бедняков, и они до темноты не оставляли молотков и кирок. А когда настала ночь, Матарс приказал накормить всех бараниной и рисом, раздать лепешки в изобилии и подслащенную воду. Расположив свой «отряд» на ночлег, Матарс наказал, чтобы каждый положил рядом кирку и молоток, и если кто дерзнет нарушить их сон, бить беспощадно, хотя бы невежи оказались слугами пашей.
Эракле улыбался. Он любовно смотрел на военачальников. Нравились ему окрики Матарса и Пануша. Хотел было Эракле тоже чем-нибудь помочь, но Матарс, облеченный властью полководца, сурово воспретил ему даже близко подходить к ограде. Неизвестно, может, среди бедняков затесался лазутчик посла, иезуита или, еще того хуже, Хозрева. Никто не должен видеть ни веселого, ни скучного Эракле Афендули. Скажут! «Веселится? Значит, сам разорил дворец! Скучает? Значит, осуждает волю аллаха, без которого и волосок с головы человека не упадет!» Посмеявшись над мудростью Матарса, Эракле пошел утешать невестку.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Как в бурю фонари на мачтах кораблей, тускло мерцали звезды. Иссиня-черное небо источало мглу, погружая Стамбул в дрему. Власть сна была неодинакова. Крепче всех спали бедняки, ибо не остерегались воров. Тревожно ворочались на своих удобных постелях купцы, прислушиваясь к окрикам сторожей. И бодрствовали паши, не столько развлекаясь в гаремах, сколько взвешивая и оценивая свои поступки и разговоры на минувших охотах или пирах; их назойливо преследовали мысли: уж не готовят ли на них доносы затащившие к себе на пир хозяева?.. Не вскинули ли за их спинами ножи устроители облав на зверей?..
Но эту туманную ночь хуже всех проводил Хозрев, первый везир султана. Он не только себе, но и Фатиме надоедал вздохами. Напрасно она применяла то ласку, то ругань.
Хозрев, вглядываясь в тьму за окном, все больше тревожился: "Билляхи! Зачем приглашает де Сези? Ведь решили четыре и еще три дня совсем не встречаться? Почему же этот франк прислал своего осла Боно, нагрузив его загадочными словами: «Опасность! Немедля с первыми лучами пожалуй в посольство». «Осел» бесшумно удалился, а что оставил он в голове Хозрева? Шум моря, волны которого выбрасывают его из мягкого ложа. И он, верховный везир Оттоманской империи, к неудовольствию Фатимы, мечется по узорчатому ковру, уподобясь стручку, подхваченному ветром.