Город принял
Шрифт:
Что касается меня, то я вдосталь налакомился милицейской романтикой, и меня тошнит от одного вида всех этих воришек, грабителей, пьяниц, хулиганов. Вроде вот этой замечательной четверки, что смирно сидит на лавке восемнадцатого отделения милиции…
Тихонов пропустил меня вперед, мы прошли за барьер к дежурному, который заканчивал рапорт.
– Доложите, в чем дело, – сказал я ему.
– Да вот, бойцы нашлись, в центре города рукопашную учинили…
Тупые неинтеллигентные лица, несет перегаром, все вываляны в грязи. Крепкие парни, не
– Как бились, добры молодцы, двое на двое?
Все четверо разом вскочили с лавки, загалдели и также разом по команде дежурного вернулись на место.
– Сидеть! Отвечайте на вопросы по очереди! Вот ты, молодой человек, расскажи, как отличился…
Он обратился к худощавому парню с острым злым лицом, меньше всех причастному к драке – у него только куртка была порвана. Коричневая синтетическая куртка на рыбьем меху – эрзац дубленки. А остальные медленно заплывали багрово-синими фингалами – у одного под глазом, у другого под скулой, у третьего с распухшим ухом и треснувшей красно-грязной губой, – на подбородке. И как это ни странно – трое с разбитыми рожами, именно из-за синяков, ссадин и выволоченности в грязи, выглядели как-то особенно устрашающе.
А худощавый парень молчал. На его длинной жилистой шее прыгал кадык, большой, костистый, как коровий мосол. Парень судорожно-всхлипывающе вдыхал воздух, будто собирался сказать нам нечто такое, чего мы в жизни не слыхали.
– Сколько выпили? – спросил я его.
– Да я трезвый! – сиплым петушиным голосом выкрикнул он и посмотрел на меня с ненавистью. Известная песня.
– Это вопрос второй, – кивнул я. – Меня интересует – сколько выпили?
– Тогда я не буду говорить! – сказал парень с вызовом и отвернулся.
А Тихонов негромко рассмеялся и развел руками – мол, принципы надо уважать! И спросил остальных:
– Ну, а вы тоже трезвые?
Верзила пробурчал:
– Приняли мы, конечно, маленько. Так ведь тихо, мирно. Что, нельзя, что ли? Мы же отдохнуть культурно, может, хотели. – И повторил: – Что, нельзя, что ли?
– Нельзя, – отрезал я. – Если вы после этого деретесь на улице, то нельзя!
– Так мы и не дрались, он, гад, сам к нам привязался, – гундосил второй.
– Ну, естественно, не дрались, – замечает дежурный. – В библиотеке заседали. Вон два свидетеля рассказывают, что вы все четверо культурно отдыхали…
Сбоку сидят женщина и старик, похожий на дворника. У женщины на лице написано большое нетерпение вступить в разговор, все раскрыть правосудию – как что было, кто виноват, кого следует наказать. С этими бабками-свидетельницами – ух морока!
Но дежурный и сам их навидался на своем долгом веку и, как опытный дирижер, в последний миг коротким жестом успевает остановить ее: «Вас еще спросят!»
Действительно, глупость какая – почему же им было не пойти в библиотеку? Или в кино? Или с девчонками на танцы? В театр?
– Ну, хватит жеманиться, красны девицы! Давай рассказывай, как было дело, – велел я одному из избитых, тому, что помоложе.
– Да как, как… – начал он плаксиво. – Шли мы, как говорится, спокойненько после работы, промеж себя разговариваем, никого не трогаем. Этот – навстречу. Колька ему говорит: «Дай прикурить, друг…»
– А он мне папироской в рыло! – с визгом орет Колька, лопух с разбитой губой. – Вона, след остался! И нагло мне так еще смеется, хлебало щерит: что, мол, словил свой кайф?… Он, гад, думал, что я один…
Тихонов взял со стола рапорт дежурного, бегло просмотрел, спросил у худощавого:
– Что, Овечкин, правду они говорят?
Овечкин быстро и зло зыркнул на них:
– Врут! Все врут они, шпана подзаборная!
– Ну, конечно, они шпана, – заметил я – А ты Эйнштейн. Что дальше происходило?
Колька, шепеляво шлепая губой, которая все больше походила на велосипедную шину, сбивчиво повествовал:
– …Тут я, конечно, его оттолкнул, а он ка-ак развернется! Ка-ак даст! Ребята подбежали, а он, паскуда, и их стал месить приемами. Навтыкал нам, а тут граждане набежали, милиция на машине…
– Дал, значит, прикурить? – серьезно спросил Тихонов, продолжая просматривать документы и вещи, которые отобрали у задержанных.
– Он мне всю челюсть своротил! – со слезой сказал верзила.
Я спросил у женщины-свидетельницы:
– А вы с самого начала драку видели?
– А как же! Разумеется! – Я только сейчас разглядел, что в руках у нее не муфта, а крошечный угольно-черный шпиц. – Мы гуляли с Тэсей вечером, вышли из Даева переулка, тут я и вижу, как этот юноша, – она показала на Овечкина, – вдруг размахнулся и ударил рукой по лицу одного из этих молодых людей. Тот закричал что-то, я не поняла, подбежали два других, или, может быть, они уже стояли рядом, я не придала тогда этому значения, и снова этот юноша их как-то очень беспощадно ударил, раз-раз, может быть, чем-то… не знаю чем… и они повалились, тогда первый из них снова встал и сказал что-то, и снова его свалил юноша…
– Спасибо, вы нам очень помогли, – остановил я ее.
И тут Овечкин шагнул к ней и свистящим шепотом спросил:
– Что же вы такое говорите, гражданочка? Вы же меня в тюрьму сажаете!
– Сядь на место! – оборвал его дежурный, а свидетельница, испуганно отодвигаясь в угол, забормотала:
– Что видела, то и говорю! Ишь, какой дерзкий!..
А дворник был в полудреме:
– Да, да, да… Дрались они все… Ну и, понятное дело, матерились… все… Кто ж их разберет – кто к кому пристал?… Не наше это дело… Мое дело – в свисток посвистеть, милиция разберет… А вы тута все люди грамотные, образованные, властью назначенные, вы все по справедливости и разберете… Однако тощий этот здорово их отделал… Злой, видать, парнишка, в драке умелец…