Город принял
Шрифт:
Из динамика доносится голос дежурного:
– Разбираемся, товарищ подполковник… Группа работает. Как будет что – сразу сообщу…
– Ты подскажи им: пусть с потерпевшей вокруг по кафе-ресторанам поездят… Небось на выпивку рванули, – советует Севергин. – Отбой…
Рита показала мне на лампочку:
– А почему она мигает?
– Нераскрытое или длящееся преступление… Для контроля.
Рита задумчиво оглядела светящуюся карту:
– Какой город огромный… Сколько же в нем всякого происходит!..
–
Рита покачала головой:
– Слава Богу, хоть мне работы не было – по моей специальности…
– Тьфу-тьфу-тьфу! Не сглазь. – Я суеверно постучал пальцами по столешнице. – Вечер, как говорится, еще не кончился…
А Микито не спеша рассказывает Скуратову:
– Нет, что ни говори – четверо детей, хоть и хлопотно, а так здорово! У меня жена на двенадцать лет моложе. Я ведь второй раз женат…
– А чего с первой разошелся?
– Да как тебе сказать… Хорошая она была, только взбалмошная. Я, так сказать, отчаялся построить с ней семейный уют, когда пошел на службу, подпоясавши брюки электрическим проводом. Мы с ней в школе рабочей молодежи учились… Года полтора прожили, она мне говорит: «Я решила ехать в Фергану, там климат мягкий». Я говорю: «А со мной не хочешь посоветоваться?» «Не хочу», – говорит. Тогда счастливого пути! Прислала недавно фотографию – с двумя симпатичными узбечатами…
Задирака разбирал за столиком какой-то утильный карбюратор, сердито хмурился, сквозь зубы напевал:
Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном. А где твои семнадцать бед? На Большом Каретном. А где твой черный пистолет? На Большом Каретном…Дубровский, скаля свои ослепительно белые зубы, будто Господь Бог швырнул ему в рот пригоршню рафинада, мотал черным чубом, рассказывая телефонистке Наде со справочной службы «02»:
– Мне в сорок первом четыре года было, как сейчас помню, в Смоленске дело, стоял я в сквере, около часовни Божьей матери Одигитрии, подъехал белый автобус с красным крестом, вылез немец с жандармской бляхой на груди, взял меня за руку – и в машину, а там уже полно цыганят и еврейских детей, они их, как бродячих кошек, по городу отлавливали. Говорит: «Гут, гут» – и дверь за мной захлопнул. И, какой я ни был кроха, впервые почувствовал – смерть пришла…
– И что?
– Соседка, Любовь Евдокимовна, увидела. Пять километров бежала по городу за машиной, кричала пронзительно, умолила жандарма – отдал меня. А всех остальных убили. Мне иногда снятся они – молчат, держат друг друга за руки, и глаза их блестят в темноте. Я за них за всех живу…
Халецкий
– Нет, Юра, леса здесь выросли относительно недавно. Когда-то на месте Москвы – в кембрийские времена – было море. А всего пятнадцать тысяч лет назад эти земли были покрыты километровой толщей льда…
– Эт-то ж надо! – прислушался к их разговору Задирака. – Лед – выше Останкинской башни? Полный сикамбриоз!..
Севергин рассказывал Рите о воре-рецидивисте Венгрове, у которого на шее, была вытатуирована красная полоса с надписью «линия отреза».
Микито переспрашивает по телефону:
– Кто? Жена – мужа?… Чем?… Сковородой по голове?… Ну и ну!.. Вы их там уймите… Отбой…
И сразу же голос из динамика:
– Товарищ подполковник, пачку ковров на кольцевой автостраде подобрали!
– Каких еще ковров? – удивился Севергин.
– Люберецких… С машины, видать, обронили…
А Дубровский кому-то «вкладывает в мозг»:
– Что же вы людей по телефонам футболите? Нехорошо, товарищ Гриднев!.. Теперь вам не доверяют, считайте…
У Риты усталое, осунувшееся лицо, под глазами – будто синей акварелью мазанули. Рубиново сочатся цифры на часовом табло – 23.59. Неслышно истекает еще один день. Через минуту Севергин перевернет страничку календаря, на которой напечатано: -318 – +48. До конца года осталось сорок восемь дней. А те триста восемнадцать – уже минус. В бездну времени. Чудовищное времявычитание…
Рита, ты помнишь, наши часы лежали на тумбочке рядом с кроватью. И твои всегда на несколько минут спешили. Ты считала это символом, ты почему-то придавала этому серьезное значение. А теперь все это – минус-время. Все стерло времявычитание.
Земля, грустный шарик, голубая карусель, маленький цветной колобок, куда ты катишься?
И четыре ноля, красных, разъяренных, бессмысленных, выскочили на табло, как звери из клеток.
Полночь – время расставаний, отчаяния, неисполненных обещаний, усталости.
И – новых надежд.
00.00 – безвременье, секунда пустоты.
В радиодинамике пискнуло – пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и, пи-и! Это жалобно пищало время, которое сжевала, проглотила пустота. И свежий голос Кати подтвердил:
– Сейчас – ноль часов… Губернатор штата Алабама расист Уоллес…
Эх, Катя, ты мне наверняка не поверишь – ноля часов нет! Если только то, что нам осталось, и минус-время – в нашем сердце, в нашей памяти, в нашей судьбе, нами выбранной или так уж получившейся…
И первый звонок в начавшихся сутках.
– Дежурный по городу Микито слушает…
Из динамика рвется взволнованный юношеский басок:
– Товарищ дежурный, соседку у нас застрелили… Только что…
– Адрес? Кто сообщает? – быстро спросил Микито, а Севергин уже поднялся к селектору.