Город принял
Шрифт:
– Благовещенский, одиннадцать дробь семь, квартира сорок два! – прокричал человек. – Моя фамилия Селиванов.
– Как было дело? – спросил Микито, а Севергин уже скомандовал: «Опергруппа, на выезд! Убийство… Опергруппа, на выезд!»
Мы встаем, Рита начинает натягивать плащ.
– Да так… – далеко рвется голос Селиванова. – В дверь позвонили. Тамара открыла. Выстрел – и все… Я в своей комнате был, не видел, только на звук выскочил… а она лежит…
– «Скорую» вызвали?
–
– Сейчас будет опергруппа… – сказал Микито. – Ничего на месте не трогайте и другим не давайте!..
Большой старый дом в Благовещенском переулке, лифта нет, почему-то не горит свет в подъезде. Задирака фонариком освещал номера квартир. Впереди, с Юнгаром на поводке, Юра Одинцов. За ними, торопливо отмеривая по нескольку ступенек сразу, бежали где-то под нами, далеко, Рита, Халецкий, Скуратов.
На пятом этаже, навстречу Одинцову, открылась дверь сорок второй квартиры, вывалились оттуда врач и фельдшер «скорой», оба в форменных шинелях, из-под которых виднелись белые халаты. В дверях маячил пожилой лысый мужчина.
– Безобразие! – орал долговязый фельдшер. – За это знаете что полагается? Где-то, может, человек помирает, а вы…
Лысый мужчина что-то хотел ответить фельдшеру, но заметил Одинцова с Юнгаром.
– Еще!.. – только и выдохнул он.
– Где? – с разбегу крикнул Одинцов.
– Милиция? – осведомился фельдшер, хотя это уже и так ясно. – Прэлестно… Ну-ка, пошли… – Он пригласил всех широким жестом в квартиру. – Что у вас?
Я-то уже начал осознавать ситуацию, а Одинцов ошарашенно выдавил из себя:
– Вы милицию вызывали?
Фельдшер саркастически хмыкнул:
– И «скорую» тоже… Ложный вызов. Ничего не случилось.
– Кто вызывал? – спросил я для порядка.
Хозяин квартиры широко развел руки:
– П-понятия не имею… Хулиганство к-какое…
– Кто еще здесь проживает? – поинтересовался я.
– М-моя семья… б-больше н-никого… – растерянно лепетал хозяин и большим носовым платком отирал вспотевшую лысину. Он был в рубашке, галстуке с растянутым узлом и черных сатиновых нарукавниках.
– Ясно… ясно… – неуверенно промямлил Одинцов.
– Ничего вам не ясно! – взорвался фельдшер. – Сколько нам такие вот голову морочат! Теперь вы покрутитесь! – и красноречивым жестом указал врачу, полной пожилой женщине, на выход.
– Покрутимся… покрутимся… – повторил я за ним механически и вдруг ощутил в себе злобную решимость довести дело до конца. – Слушайте, доктор! – крикнул я вслед фельдшеру. – Скомандуйте на подстанции сохранить магнитофонную запись вызова! Мы его…
Но закончить обещание мне не удалось. Раздался громовой топот на лестнице: в проем двери ввалились двое пожарных, в касках, с рацией, противодымных очках, и все присутствующие, кроме лысого мужчины и меня, невольно стали улыбаться. На лицах пожарных в первый момент тоже плавало недоумение, потом один из них, пожилой, поопытнее, хмуро скакзал:
– Ложный… – и устало махнул рукой.
А лицо второго пожарного – юного, еще безусого – выражало такое безмерное удивление, что даже мне стало смешно.
И тогда лысый мужчина, глядя мне прямо в глаза, спросил тихо:
– Вы смеетесь?… Вам это кажется смешным?…
– Да! Да! Мне это кажется смешным! – крикнул я и, повернувшись к остальным, скомандовал: – Все! Друзья, представление окончено! Все по своим делам!..
Хозяин, суетливо потирая руки, которые от нарукавников казались неестественно толстыми и короткими, спросил:
– Пройдете в комнату?
За столом сидела заплаканная женщина и смазливая черненькая девица.
– Расскажите, пожалуйста, что вы об этом думаете, – предложил я хозяину. Кстати, как ваша фамилия?
– Селиванов… Евгений Михайлович… – растерянно сказал хозяин. – А это жена моя… Мария Федоровна… и дочь… Вера…
Он очень волновался, ерзал, сильно потел, он двоился, четверился, множился у меня на глазах, как плохо отфокусированное изображение в телевизоре. При этом он буквально истекал крупными каплями пота, я боялся, как бы он вовсе не истаял, превратившись в призрак, от которого останутся на столе лишь черные сатиновые нарукавники.
Он мне почему-то был очень симпатичен из-за этих нарукавников – их ведь никто теперь и не носит, совсем затюкали, засмеяли, зашутили их. Они вроде и не нужны никому – все живут хорошо, рукавов не жалко.
А ему нужны – в углу стоял освещенный перевернутой настольной лампой чертежный станок, кульман, с недоконченным листом. Пузырек с тушью открыт, сохнет чернота в рейсфедере. Это в первом часу ночи-то.
Взрослая дочь, много расходов. Сапоги замшевые нужны – значит, пока нарукавники…
– Евгений Михайлович, а телефон у вас есть?
– В коридоре… с него, собственно… все началось.
– Ну-ну, рассказывайте… – поторопил я его.
– Кто-то повадился звонить… и днем, как говорится… и ночью. Позвонят – и молчат, дышат в трубку, и все…
– Когда?
– Да несколько дней уже… А сегодня – просто непрерывно…
– Вы кого-нибудь подозреваете?
На лысине Селиванова вновь сверкнули гроздья прозрачных капель, он молча пожал плечами, и, невольно копируя его, такой же жест сделала Мария Федоровна. Я быстро посмотрел на Веру, которая сидела понурившись: