Город, в котором...

Набатникова Татьяна Алексеевна

— Я не буду, — твердо повторил Ким и сел.

Уж это у него есть — твердо ответить. Нужно было под восьмое марта съездить в горэнерго с поздравлениями женщинам — ну, традиция такая, докучный долг, Путилин ненавидел эти праздники и дома у себя давно их отменил — кажется, к тихой обиде жены, ничего, стерпит, в старину и в ум не приходило праздновать в свою честь, даже день рождения — и тот: день ангела-хранителя, вот как, а мы вон какие почтенные, мало нам праздников по профессиям, так еще и по полу. И вот — ехать в горэнерго с поздравлениями, нет уж, увольте, но он ведь не просто Глеб Путилин, он должностное лицо и обязан считаться с ритуалом — короче, он вызвал (кто там у нас сейчас со смены?) Кима: поезжай. Не на того напал. Ким: нет, и все. Глядит своими чистыми азиатскими глазами, лишенными прозрачности и оттого еще более таинственными, и — нет. Не поехал! (И молодец.) Ладно Хижняк поехал,

надежный и безотказный Хижняк! Таким человеком располагать в коллективе — просто удача. (Когда Хижняк пришел с ночным обходом, Агнесса заподозрила, что это он, Путилин, его послал, и явилась поучить. Это, говорит, растление человека. А Путилин не имел к этому обходу никакого касательства, но уж коли зашел разговор, он сказал ей, что в любом социальном организме есть всякие роли, и на все роли необходимо иметь исполнителя. «Врешь, любой социальный организм только выиграет, если все роли будут играть герои и благородные люди». — «Ты ошибаешься, Агнесса. Это красиво, но неправда. Знаешь поговорку: «Без тебя — как без поганого ведра». Это когда хотят сказать человеку, как он необходим. Если из твоего цветущего организма выкинуть кишки, тогда, боюсь, твоя цветущая наружность перестанет благоухать». — «Не трогай мою цветущую наружность», — печально сказала Агнесса; никогда, и в молодости, не было у нее цветущей наружности. Но ее вмешательства уже раздражали. Конечно, когда он пришел на станцию новичком и она его учила — это было одно, но теперь он, черт возьми, уже вырос, не надо его больше опекать! «Агнесса! И вообще ты мудрая женщина, наверное, ты умнее меня, но главный инженер все-таки я, и станцией руковожу я — такой, какой уж я есть!» А она продолжала печалиться и бормотать «…покалечите парня», хотя ведь объяснил же ей русским языком, что это не он, не он послал Хижняка, а, по всей видимости, Егудин, и даже понятно зачем: чтобы отвратить от Хижняка весь коллектив. А Хижняк, кажется, так и не понял, что с ним сделали…)

Ким пересел в зал, Семенков повернулся к нему и посмотрел с долгим укором. Ким не отвел глаз.

— Товарищи, без защитника нельзя, — взмолилась судья.

Встал Горынцев:

— Я буду.

Ага, еще один сюрприз. Становится интересно. Горынцев — защищать Семенкова? После того как отказывался с ним работать. Я, говорил, тебя кожей не выношу, у меня от тебя экзема начнется. А Семенков огрызался: «Да хоть сифилис!»

Судья не знала, бывает так или нет. И вообще, законно ли все это? Она оглянулась на Путилина, прося подсказки.

— Пусть, — кивнул Путилин. Не терпелось узнать, что из всего этого выйдет.

Горынцев занял место защитника.

— Продолжим заседание, — с облегчением сказала судья. — Еще вопрос к свидетелю Хижняку: Юрий Васильевич, попытайтесь все-таки вспомнить, как в тот день вы закончили смену?

— Надо вспомнить, — бормотал Юра, дотрагиваясь рукой до лба. — Обычно мы выходим вместе и идем на трамвай. Если ему никуда не надо ехать по его делам. Часто ему куда-нибудь надо, и он тогда заранее на машине. А про этот день я не помню. Дни все так похожи.

Нет, ну чисто ученик. Время тянет, а звонка все нет.

— Садитесь, Юрий Васильевич.

Вызвали свидетеля — мастера ремстройцеха.

— Этот кабель, — сказал он, — мы получили по ошибке снабженца. Как и многое другое! — и немедленно завелся. Об этом он не мог говорить спокойно: наболело. — Заказываешь одно, а достают другое. Она один раз достала нам трансформаторное железо — ненарубленное, вы представляете? Что с ним делать-то, крышу крыть, что ли? — он хохотнул, его частично поддержали. — Пришлось потом списать. — Он покашлял. — Ну так вот, этот кабель. Он нам совершенно ни за чем не нужен. Нам нужен был обыкновенный бытовой электропровод, а ей там сказали: берите, это тоже бытовой. Ну, она и взяла, я уже сколько раз говорил, Глеб Михайлович, нам нужен грамотный снабженец, вы меня извините, Варвара Павловна, но мы через вас вылетим в трубу! Вы берете что попало! Заказывали для лаборатории радиодетали, конкретно были указаны номиналы, так вы достали все совершенно другое!

— Да к все совпадало, как заказывали, только запятая не там стояла! — обиженно оправдывалась из зала снабженец Варвара Павловна. — Но я не спорю, ищите мне замену, я лучше табельщицей вернусь, мне это сто лет не нужно! А для лаборатории вон Илья Никитич все что хочешь может достать — он и достает, что ему нужно, вот и пусть идет снабженцем, грамотным, а я табельщицей вернусь, мне это сто лет…

— Товарищи, не отвлекайтесь — призвала судья. — Вопрос к свидетелю: как у вас хранился этот кабель?

— А никак. Стояли пять катушек в углу — вы представляете, какие количества, пять катушек! — опять сорвался мастер,

приглашая всех возмутиться. — Стояли невесть сколько, ждали судьбы..

— Да что же это! — ахнул вахтер. — А на что я шум поднимал? На что я тогда стою, стерегу, если никому не нужно?

— Вы подтверждаете, — снова обратилась судья к мастеру, — что теперь стоит на одну катушку меньше?

— Что ж, подтверждаю, отчего не подтвердить. Стоит на одну катушку меньше, — согласился мастер.

— Когда исчезла эта катушка?

— Не заметил. Мне когда сказали посмотреть — я посмотрел.

— Вас бы тоже надо судить за халатность! — увлеклась судья.

— Нет уж, если кого судить, так нашу снабженца! — заволновался мастер.

Обиженный вахтер выкрикнул:

— Я уволюсь! Караулить то, что никому не нужно!..

— Нет, вы не правы, — пришлось Путилину утешать вахтера. — Вы охраняете энергетический объект. Если хотите, не от расхищения… Это ж вам не фабрика мягкой игрушки! — потрафил бедному уязвленному самолюбию.

— Вы подтверждаете, — заладила судья, — что ничего не стоило после смены зайти в цех и взять катушку?

— Цех, конечно, запирается, но после уборки. Видимо, уборщица еще не подошла и цех стоял открытый.

Пожалели, что не вызвали уборщицу в свидетели. Вот уж как раскатятся по рельсам — и забудут, зачем едут. Не люди — трамваи: тук-тук, тук-тук, рельсы тянутся, едут-спят. Эта женская мелочность, эта их дотошность и педантизм — они хороши при починке белья, но вот они, бабы эти, пришли в гущу общественной жизни и притащили с собой эту свою кухонную мелочность и сделали жизнь невыносимой, «ничего не знаю, сказано вам: этот штампик должен быть квадратный, а не треугольный, вот поставьте квадратный, тогда и приходите, прием у меня теперь в следующую пятницу с восьми тридцати до девяти». И вот сидит эта судья Тася, она уже забыла, для чего мы тут собрались, ей важно букву за буквой исполнить весь процессуальный порядок. «Не вызвали уборщицу в свидетели»… Да какие вам еще нужны свидетели! И мужиков они подмяли под себя, обезоружили их своей формальной, буквальной правотой, мужики только воздух ртом половили, как рыбы, да и заткнулись, и махнули рукой. Сами стали как трамваи. Тук-тук… Отвыкли и забыли, как это — без рельс.

Слово для защиты взял Горынцев.

— На кабель плевать. Тут все смеялись сперва. И правильно. Беды никакой не случилось. Даже наоборот: хоть кабель в дело пошел. Спасибо вору, не дал пропасть. И охраннику надо сказать спасибо, что ради справедливости дела он не посчитался с собой, не скрыл свой промах. А мастеру ремстройцеха объявить выговор за получение ненужного кабеля и обязать…

— Позвольте! — с улыбкой перебила судья. — Вы берете на себя мои функции!

— М-м-м! — простонал внутренне Путилин. Какая жалость, боже мой, какая жалость, у Горынцева нет даже высшего образования, вот из кого вышел бы человек!

Горынцев угрюмо посмотрел на судью, не, слыша, и неуклонно продолжал без всякого внимания к ее словам:

— …обязать выменять этот кабель на что-нибудь нужное. И всем бы после этого разойтись: повеселились, и будет. Но мы не разойдемся, — Горынцев вздохнул в знак того, что вот теперь только начнет он говорить, и тон его набрал высоту: — Теперь мы не разойдемся, потому что, когда мы тут веселились, преступление как раз и совершилось у всех на глазах. И теперь его так не оставишь. Преступление Семенкова было не тогда, когда он попер кабель, а сейчас вот, на этом суде, — и за то, что он сделал сейчас, надо судить страшно. Я даже не знаю, как с ним обойтись за ту подлянку, какую он нам сейчас тут показал. Глядя в глаза человеку, он его предает. За это расстрелять!.. Но и нас вместе с ним! Его вероломство все вышло из нашего. Потому что, когда это воровство раскрылось, мы все смеялись, цокали языками и удивлялись его изобретательности. А потом вдруг получили указание осудить его товарищеским судом — и вот мы моментально перестроились, поменяли выражение лица и пришли сюда его осуждать. Глядя на такое наше, лицемерие, он и себе разрешил подлянку. Раз мы так — и он так! И мы тут не лучше его, — Горынцев махнул рукой и перевел дух. Семенков смотрел внимательно и удивленно. — Что моток спер он, знали все. Он и сам не скрывал. Смеялся, что влип. Не ожидал, говорит, от вахтера такой идейности. Слышите? Он ни от кого из нас ничего хорошего не ожидал, какой же ему смысл одному оставаться хорошим! Ведь мы — в частном-то порядке — ни один, и я тоже, — его не осудили. А теперь собрались, чтоб официально заклеймить! Так кто мы такие после этого? Правильно Агнесса Сергеевна отказалась быть судьей. Я считаю, мы должны сейчас молчком на цыпочках разойтись отсюда — поодиночке и не глядя друг на друга. А то когда мы вместе — так вроде бы и правда с нами. Какая, к черту, правда!