Города и годы. Братья
Шрифт:
— Правильно, время не остается.
— На дружбу?
Родион улыбнулся:
— Я так и хочу вам сказать, что на дружбу ни одного часу нету. А сколько сейчас время будет? — спохватился он.
— Поспеешь, — сказал Никита.
— Нет, уж пожалуйста, — беспокойно и робко попросил Родион.
— Ну на, гляди сам, — сказал Никита, пододвигая карманные часы на край стола.
Родион взглянул на циферблат и отвернулся к книжному шкафу.
— Можно?
— Смотри.
Родион открыл дверцы и начал разглядывать корешки книг. Иногда он вытаскивал какую-нибудь книгу, развертывал
— Которую поинтереснее бы…
— Здесь много интересных, — снова обиделся Никита, но тотчас ожил и, подойдя к Родиону вплотную, спросил тихонько:
— Тебе про революцию?
Родион отстранился от него и помолчал минутку.
— Про чего? — переспросил он не понимая.
Никита схватил его за локоть.
— Брось притворяться! — шепнул он. — Ведь я знаю! Тут никого нет, тетка — там!
Он махнул рукой на дверь. Лицо его раскраснелось, глаза часто моргали, он точно еще больше вытянулся и стал смешней.
— Ты в дружине состоишь?
— В дружине? В какой? — по-прежнему не понимая, переспрашивал Родион.
Его круглая, широколобая голова глубже уползла в плечи, он немного попятился от Никиты, чтобы лучше наблюдать за ним.
— В рабочей дружине, в боевой. Нет? Рассказывай! А помнишь, на улице-то, около дома? — шептал Никита.
— Это тогда… сгоряча, — буркнул Родион. — Какое мне дело…
— Рассказывай! — не унимался Никита. — А куда делся Петр? Не знаешь? Высокий такой, с нашего двора, слесарь. Он тогда ушел с вами. Не знаешь?
— Я там никого не знал. Это — все так.
— Поверил я тебе! — тряхнул головой Никита и отступил, недовольный: видно было, что из Родиона не вытянешь ни одного дельного слова.
Они помолчали. Родион опять глянул на часы, на книжки и повторил:
— Как же насчет книжечки?
Тогда Никита ответил с сердцем:
— Про то, что ты ищешь, у меня нет…
— Да я ни про что не ищу, — грубовато сказал Родион.
Потом он всмотрелся в Никиту, улыбка снова смягчила его взгляд, и он сказал тихо:
— Зря сердитесь. Сами говорили про дружбу…
— А ты не хочешь! — прикрикнул Никита, — Утаиваешь о себе!
— Мне таить нечего, — рассеянно ответил Родион.
Он точно вспомнил что-то с усилием, и говорить ему было трудно: мысли уводили его в сторону. Вдруг он встряхнулся и сказал:
— Мне пора. Прощайте.
— Ах, Родион! — укоризненно и горько воскликнул Никита.
Но Родион словно не заметил ни укора, ни горечи, ни того, что Никите было очень обидно неуклюжее и пустое посещение гостя.
Он простился и вышел. И едва на него подуло морозцем, он так же быстро забыл о Никите, как несколько минут назад вспомнил о нем.
Он двинулся вверх по переулку, пугливо вглядываясь в темноту. В том, как он держал руки, как сгорбилась и округлилась его спина, была такая сосредоточенность, что, если бы Никита увидел его в эту минуту, он понял бы, что их разделяло: рядом с Родионом — однолеткой, сверстником его забав — он был еще мальчишкой.
Родион дошел до угла. Две ступеньки вели к входной стеклянной
В лавку вползла, согнувшись в три погибели, старуха. Колокольчик замотался над дверью, тревожно, визгливо звеня. Родион пропустил старуху вперед и вошел следом за нею.
Спустя две минуты он опять появился на улице, с большим ломтем хлеба, завернутым в газету. Он обхватил сверток поудобнее, туже засунул в карман свободную руку и зашагал вдоль черного, слепого порядка домов.
Вскоре он расслышал, что кто-то догоняет его. Он дрогнул, хотел оглянуться, но удержался и решил, повернув круто, перейти дорогу. В тот же момент на мостовой раздались поспешные шаги. Они были осторожны, но в темноте трудно было бежать тихо: ноги срывались с выступавших булыжников, и вот этот звук — звук соскользнувшей с камня и щелкнувшей подошвы — страшно отчетливо долетел до Родиона. Он приостановился на секунду, чтобы лучше вслушаться в шаги, настигавшие его по тротуару, и вымерить на слух расстояние, которое отделяло его от преследователей.
Он ни на одно мгновение не сомневался в том, что его преследуют. Шаги слышались совсем близко. Тогда он бросился в темноту, высоко поднимая ноги, чтобы не споткнуться. И так же открыто, не таясь, тяжко припечатывая сапоги к земле, кинулась за ним погоня.
Бег продолжался недолго. Кто-то крепко схватил Родиона за рукав и выбил у него сверток. Он вырвал руку и нагнулся поднять развернувшийся хлеб. Но человек, бежавший по дороге, налетел на Родиона с другого бока и повалил его.
Борьба велась молча, никто не проронил ни слова, и, может быть, потому до боли заострился слух, и — падая, поднимаясь, отталкивая людей, хватавших его за руки, — Родион расслышал бег третьего человека по дороге — громоздкую поступь сапог с тончайшим, стеклянным дребезжанием шпор.
На грудь Родиона, на лицо навалилась суконная громада, он только успел различить, как откуда-то запахло почтой, почтовой конторой, и сразу руки его были заломлены назад, перехвачены тонкой, режущей бечевкой, и на мостовой задребезжала пролетка извозчика.
Родиона поставили на ноги, и спокойный, шелковый бас произнес:
— Ну, поедем.
Родион хорошо знал город и не мог понять, куда его везут: дорога в тюрьму шла прямо, полиция находилась вверху, на горке, а извозчик кружил по улицам, казалось, без всякого смысла и не спрашивая, куда ехать.
«Все свои», — подумал Родион.
Наконец пролетка стала у большого дома с плохо освещенным подъездом. Родиона ввели в коридорчик, узенький и мрачный, и тут он снова вдохнул в себя запах почтовой конторы — густую, застоявшуюся помесь жженого сургуча со штемпельной краской. Жандарм, который ехал с Родионом в пролетке, усадил его на скамью, почтительно постучал в грязную дверь, приоткрыл ее и скрылся.
Родион торопко посмотрел в конец коридорчика. В него безжизненно упирался желтый, как бутылочное стекло, взгляд громадного неподвижного человека в синей фуражке. Когда Родион входил, он не заметил этого стража.