Города и годы. Братья
Шрифт:
— Поехало! Кровь от крови и плоть от плоти! Брось! — отмахнулся Голосов.
Он снова привскочил, сощурился на Щепова и тихонько спросил:
— А верно говорят, будто бы летчик может уронить самолет так, что аппарат разлетится к чертовой матери, а сам он останется целехонек?
— К чему ты?
— Нет, нет, ответь на вопрос прямо!
Щепов развел руками.
— Теоретически…
— Нет, нет, не теоретически! — наступал Голосов.
— С известными системами такие случаи бывали. От падения на крыло пилота
Щепов потянулся — высокий, худой, — подперев пальцами костлявых рук тесовый потолок.
— Рискованно? — спросил Голосов, пряча в ладоньку неприметный смешок.
— Я тебя понимаю, — глухо проговорил Щепов. — Риск, однако, заключался бы не столько в умышленном падении, сколько в объяснении, которое оно потребовало бы. В аварии должна быть ясность.
Он прислушался к последним словам — как они расчертили воздух вровень с его головой — и повторил:
— В аварии должна быть ясность.
— Но ведь здесь на сто верст кругом никто, кроме тебя, не смыслит в аэропланах, — ты можешь объяснить любую аварию как захочешь, — сказал Голосов в ладоньку.
Щепов тяжело уставился на него и молчал. Все вдруг стихли, перехватив дыханье и глядя куда-то между летчиком и Голосовым.
— Вот скучно! — пугливо вздохнула Клавдия Васильевна.
Тогда лицо Щепова быстро разгладилось и посветлело.
— Занятный ты человек, Сема…
Голосов встал, сборчатый хвостик его рубашки хлопотливо оттопырился и задрожал, он тряхнул своими космами.
— С вами в самом деле скучища. Я пойду пробовать маузер. Кто со мной? Рита, пошли!
Товарищ Тверецкая тихо перевела глаза на Андрея. Он сидел сгорбившись, поочередно распуская и собирая морщинку между бровей, точно припоминал что-то непрестанно ускользавшее и смутное.
Голосов кинулся к двери, выдавив из себя с брезгливой болью:
— Ах, ну тащите вашего Старцова!
Рита спросила:
— Хотите, Старцов?
Он молча поднялся.
Вероятно, ему было все равно — идти куда-нибудь или остаться.
С ним случается это часто. Внезапно он как будто глохнет, и тогда слышит только то, что происходит внутри него. Усилия, которые нужно сделать, чтобы не закричать в такие минуты от страха, изменяют его до неузнаваемости. Его лицо коробится, как пергамент от воды, он повторяет какие-то давно заученные движения, не замечая их, как бывает с контуженными. Он подчиняется всему, к чему его побуждают извне, не противясь и не соглашаясь, хотя сознание его по-прежнему живо. Он не может оторваться от единственной, непередаваемой, громадной какой-то мысли, однажды поразившей его мозг.
Он идет рядом с маленькой, жмущейся к нему Ритой. Она взяла его под руку, и он локтем
Голосов шагает спереди, разводя руками встречные ветки. Ночь непроглядна, заросли торона и вишняка густы и колючи, но Голосов упрямо пробивается чащей вперед и вперед, в холодную темень.
— Тише, Голосов! — говорит Рита. — Не бросайте так веток, вы исхлестали мне все лицо.
— А на что у вас руки? Отцепитесь от Старцова и не отставайте, идите скорей.
— Нас двое, нам трудней идти.
— Тогда черт с вами! — кричит Голосов и — упругий, изогнутый — бросается в сторону, ломит и мнет непролазные заросли, потом прыгает через гряды кустарника, ничего не видя, бормоча что-то досадное и жаркое, как бред.
Рита выводит Старцова из чащи торона в редкий строй яблонь, и они нащупывают ногами рыхлые лунки округ коротких стволов. Андрей медлителен и все так же послушен вкрадчивым движениям Риты. Она прикасается к нему почти всем телом, он слышит, как дрожит ее бедро, как разгибается твердое колено.
— Вам холодно?
— Да.
Она прижимается плечом к его лопатке, часто вздрагивает и замедляет шаг.
Андрей вслушивается в рассыпанные слова Риты и долго не понимает их. Они долетают издалека, как звон и всплески капели поливных желобов, и, так же как капель, обступают вкрадчиво и мягко.
— Вы испытали это? — вдруг слышит он.
— Я?
— Да, вы испытали?
— Что?
— Когда оба чувствуют одно и то же, совсем одинаково, так что ни раздумывания, ничего нет, а только одно… Вы знаете это?
— Да.
— Это случается раз в жизни?
— Что?
— О чем вы всегда думаете? — слышит он снова. — Почему судьба толкает меня туда, где я ничего не ищу? Голосов не дает мне покоя. Это всегда так бывает, а? Я ничего не понимаю. Я только знаю, жизнь — маленький кусочек. Очень маленький. Его жалко, если он так пройдет…
Рита спотыкается, падает, тянет Андрея за собой на землю. Он хочет ее поднять, она противится. Он садится рядом с нею.
Здесь опять начинается гуща торона, и его терпкий дух стоит плотной душащей толщей. На земле еще больше колется холод, на земле он крепок и жгуч, на земле сильнее и слаще человеческое тепло.
— Раз в жизни. Я только этого хочу, Андрей… У меня в груди все прожжено этим, вот здесь.
Она берет его руку и с силой вминает его согнутые пальцы в свою грудь.
— Холодно, холодно! — бормочет Рита.
Андрей слышит, как стучат ее зубы, как вся она содрогается от озноба, как в стуке зубов прерывается горячее бормотание:
— Ведь я не задумываюсь… Чего же вы… чего же, Андрей…
Потом терпкие, как тороновый дух, волосы оплетают его уши, шею, щеки, его движения сковывает дрожь, холод становится нестерпимым, и зубы так же рвут невнятный шепот, как бормотанье Риты: