Города в полете
Шрифт:
Да, здесь они подобрались довольно близко. Возможно, Корси все-таки вспомнил по настоящему важную часть той беседы и решил не рассказывать о ней в подкомиссии, подумал Вэгонер. Тем не менее, вероятнее всего, те несколько слов, брошенных Корси, когда он стоял у затянутого шторами окна своей комнаты, не так запали в его память, как они запали в память сенатора.
И все же Корси понял, хотя бы отчасти, для чего строился Мост. Похоже, он вспомнил ту часть беседы, что касалась гравитации. И к тому времени, он смог прийти к своему заключению — хотя и кружным путем — из такого множества слов о Мосте. Но, кроме всего прочего, Мост и не представлял собой такой уж и трудный предмет для понимания.
Но он ничего не сказал. И это молчание оказалось решающим.
Будет ли у него возможность
С Корси перевернулась страница. Но остался еще один вопрос, требовавший ответа. Имелся ли где-нибудь на этих тысяче шестистах стенографированных страниц доклада, хотя бы один крошечный намек на то, что без готовящегося у «Дж. Пфицнер и Сыновья», Мост оказался бы незавершенным проектом?…
Нет, ничего подобного не обнаружилось. Вэгонер позволил докладу шлепнуться на стол со вздохом облегчения, который сам едва ли заметил. Все так, как надо.
Он подшпилил доклад и потянулся к своей корзине, обозначенной «Входящие документы» за досье на Пейджа Рассела, полковника Армейского Космокорпуса, поступившего к нему с предприятия «Пфицнера» неделю назад. Он чувствовал себя усталым, и не хотел бы в таком состоянии произвести акт суждения о человека на всю его оставшуюся жизнь. Но он сам попросил эту работу, и теперь должен ее выполнить.
Блисс Вэгонер не родился генералом. А как Господь — он оказался еще более неумелым.
5. НЬЮ-ЙОРК
Оригинальный феномен, который попыталась объяснить гипотеза о душе, по-прежнему остается незыблемым. ГОМО САПИЕНС действительно имеет некоторые отличия от других зверей. Но в то время, как его биологические различия и их следствия четко описаны, «мораль» человека, его «душа», его «бессмертие» — все это стало доступно лишь чисто умозрительному формулированию и пониманию… «Бессмертие» человека (настолько, насколько оно отличается от бессмертия плазмы клетки какого-нибудь животного) состоит в превосходящих время межиндивидуальных общих ценностях, системах символов, языках и культурах. И ничем больше.
У Пейджа ушло не более десяти секунд которые накануне от него потребовала Энн, за завтраком в его уютном закутке в Гавани космонавтов, на решение вернуться на фабрику «Пфицнера» и извиниться. Он не совсем понимал, почему свидание закончилось столь катастрофично. Но в одном был уверен: фиаско имело какое-то отношение к его заржавевшим космическим манерам. И если это можно поправить, то он сам — единственно необходимое оружие, которое это сделает.
И теперь, когда он задумался об этом над своей остывшей яичницей, ему все показалось совершенно очевидным в своей простоте. Свои последней чередой вопросов, Пейдж разбил тонкую скорлупку вечера и расплескал его содержимое по всему ресторанному столику. Он избегнул того, чтобы вдаваться в тонкости, и начал, хотя и косвенно, подвергать сомнению этические нормы Энн. Сперва четко определившись со своей первоначальной реакцией на упоминание об экспериментальных новорожденных, а затем — раскрыв ее «незаконный брак» с фирмой, на которую работала Энн.
В этом мире, называемом Землей рушащейся веры, никто не мог подвергать сомнению личные этические кодексы без того, чтобы не нарваться на неприятность. Такие кодексы, там где их вообще можно найти, очевидно стоили их приверженцам слишком больших затрат, чтобы кто-то смел их прощупывать. Когда-то вера являлась самоочевидной. Сейчас же она стала отчаянной. Те, кто по-прежнему имели ее — или создавали ее, кусочек за кусочком, фрагмент за фрагментом, осколок за осколком — не хотели ничего, кроме как возможности придерживаться ее. Но Пейдж понимал еще меньше, почему ему так хотелось объясниться с Энн Эббот. Отпуск быстро подходил к концу и до сих пор он воспользовался лишь возможностью прогуляться. Особенно, если сравнить этот отпуск с отчаянным счетчиком, установленным его двумя предыдущими. Двумя, после того, как распалась его семейная жизнь и он снова остался один. После того, как закончится его нынешний отпуск, имелся хороший шанс на то, что он будет приписан к станции на Прозерпине, которая к этому моменту почти уже закончена и у которой не могло быть соперников на звание самого заброшенного аванпоста солнечной системы. По крайней мере до тех пор, пока кто-нибудь не откроет 11-ю планету.
Тем не менее, он собрался снова на фабрику «Пфицнера», на окраине живописного Бронкса, чтобы побродить среди ученых-исследователей, менеджеров, правительственных чиновников и встретиться с девушкой-обладательницей ледяного голоса и фигуры, как доска для глажки белья. Пощелкать каблуками на ковре в приемной при виде веселых серых стальных гравюр основателей, взбодриться лозунгом который мог быть, а мог и не быть, в честь бога Диониса, если бы он только знал, как прочитать его. Замечательно. Просто великолепно. Если он верно сыграет свою партию, то сможет отправиться к месту своей службы на станцию Прозерпина с прекрасными воспоминаниями. Быть может ответственный за экспорт вице-президент кампании позволит Пейджу называть его «Хэл» или даже «Бабблс». [13]
13
Bubbles — производное от bubble-gum — жевательная резинка.
И все же, наверное все дело было в религии. Как и любой другой человек, Пейдж считал, что по-прежнему искал нечто большее, чем он сам. Нечто превосходящее семью, армию, отцовство, сам космос или попойки в пабах и тиранически бессмысленные сексуальные спазмы отпуска космонавта. Совершенно очевидно, что проект «Пфицнера», с его атмосферой таинственности и самоотверженности, еще раз затронул в нем тот самый уязвимый нерв. Преданность проекту Энн Эббот оказалась всего лишь пробным камнем, ключом… Нет, он не мог пока подыскать для этого точного определения, но ее отношение каким-то образом точно подходило к пустому, с изломанными краями пятну в его собственной душе, похожее на… да, именно это. Похожее на кусочек мозаики.
И кроме того, ему еще раз хотелось увидеть эту лучезарную улыбку.
Из-за того, что стол Энн размещался именно так, а не иначе, прежде всего он заметил ее саму, войдя в приемную «Пфицнера». Выражение ее лица оказалось еще более странным, чем он ожидал. И, похоже, она пыталась произвести какой-то тайный жест, как будто бы сметая пыль со стола в его сторону кончиками пальцев. Он сделал еще несколько более медленных шагов в комнату и, наконец, сбитый с толку, остановился.
Со стула, которого он не мог видеть из-за двери кто-то поднялся и начал надвигаться на него. Шаги по ковру и странная осанка фигуры, которую уголком глаза заметил Пейдж, были неприятно осторожны. Пейдж повернулся, бессознательно подымая свои руки.
— Разве мы не видели этого офицера ранее, мисс Эббот? У него здесь дело — или нет?
Человек, находящийся в нетерпеливой полусогнутой позе, являлся никем иным, как Фрэнсисом Кс. Мак-Хайнери.
Когда он не сгибался в эту свою абсурдную позу, которая всего лишь являлась его позой обвинителя, Фрэнсис Кс. Мак-Хайнери ни на дюйм не отличался от наследников непрерывной линии Бостонских аристократов, кем он действительности и являлся. Не обладая по-настоящему высоким ростом, он был очень худощав и абсолютно сед, еще когда ему исполнилось 26 лет. Это придавало ему вид холодной мудрости, дополнявшейся его орлиноподобным носом и высокими скулами. ФБР перешло к нему от деда, который каким-то образом сумел убедить находившегося тогда на посту президента — поразительно популярного Человека-на-Коне, который просто источал ХАРИЗМУ, но не имел достойных упоминаниях мозгов — что столь важное руководство не должно подвергаться опасности при назначении его преемников. Вместо этого оно должно передаваться от отца к сыну подобно совету корпорации.