Городской дождь (сборник)
Шрифт:
— Это хорошо. А это очень хорошо… Здесь, конечно, есть свои ошибки, но вы нам нравитесь. Написать бумагу в институт?
Ирка сглотнула воздух, застрявший в горле, потому что она не дышала.
— Может, подождать главного?
Парень поправил хохолок надо лбом, обиделся:
— Я сам вижу. А он мне доверяет.
— Нет, правда, вам кажется, что я справлюсь?
— Хотите, чтобы я вас больше поругал? Ещё успею. Я пошлю бумагу.
«Вот и всё», — повторила про себя Ирка, выходя на улицу. Она и шла иначе, высматривая поблизости будку телефона-автомата. Надо позвонить маме. Позвонить отцу
Сунув руку в варежку, Ирка наткнулась на бумажку, остановилась, оглянулась. У ворот студии стояло много машин, но красного «Москвича» не было. Ирке вспомнилось, как он смешно и смело вилял задом, сдавая на перекрёстке, никто не знал, зачем и куда, пока он не остановился около неё. Судьба! Не хочешь, а поверишь… Она не поехала бы сюда. Это был не каприз, а что-то другое…
Взять да позвонить ему? Сказать: «Спасибо». Это коротко, но много. Она скажет: «Вы очень помогли мне сегодня, товарищ Коля».
Ирка стала придумывать фразу и вспоминать его лицо. Оно было не такое уж курносое. Когда он заломил шапку, открылись густые брови. А какие были у него глаза? Ведь лицо — это глаза. Глаза были всё время радостные.
Позвонила она только из дому, окончательно придумав вежливую фразу. В трубке зазвучали долгие гудки. Сейчас он подойдёт, и она скажет: «Здравствуйте, Коля». Он, конечно, позовёт на свидание. Это уж само собой. Но она скажет: «У меня всё хорошо. Спасибо вам». И положит трубку.
Гудки всё звучали. Может, он ещё не вернулся домой? А может, уже улетел в свою Африку?
Ирка звонила ещё три раза, долго ждала, но в трубке звучали только протяжные гудки.
Характеристика
— Не подпишу! — сказал Володя и встал, мотая головой из стороны в сторону.
Когда он злился, движения его становились учащёнными. И голова его сейчас не покачивалась, а тряслась, и надо было стиснуть зубы, чтобы перестать нервничать и взять себя в руки.
Главный инженер смотрел на него беспорочными голубыми глазами и улыбался, откинувшись на спинку своего мягкого вращающегося кресла. Кресло было обтянуто красной кожей, светло-серый костюм главного вписывался в него подходяще, как говорили Володины товарищи, и все в этом кабинете после ремонта выглядело благоустроенно-новеньким, всё улыбалось, как и сам его хозяин. Полированный, словно из воска отлитый столик под тремя телефонами отражал не только их разноцветные корпусы, но и солнце, полнился светом.
Селектор с кнопками напоминал музыкальный аппарат.
Правда, сам, главный, Спиридонов, не был новым человеком на заводе. Он пришёл сюда из Политехнического лет восемь назад, сначала работал в цехе, немногословно и разумно выступал на собраниях, и вот стал главным, несмотря на возраст. Спиридонов никогда не говорил: дисциплина. Говорил: чувство ответственности. По его словам это понятие вбирало в себя многое: отношение человека и к обществу, и к себе, рождало подлинный дух товарищества, а уж из всего этого сами собой складывались правила поведения
Володя собирался уже уйти, но Спиридонов остановил его:
— Володя!
Он редко к кому обращался по имени и на «ты», и Володя остановился.
— Садись, — не сказал, попросил Спиридонов, всё ещё улыбаясь, но уже по-другому, проще и сердечней, без снисходительности и превосходства, которых сам он не замечал в себе, но другие, например Володя, стали замечать в последнее время.
А может, и сам он сейчас заметил, вот — сразу освободился от этого начальственного налёта. Он ведь был умный. Спиридонов и позу изменил, наклонился к столу, задвинул поглубже под него свои длинные ноги, а длинные руки сплёл на толстом стекле.
— Ну, что ты закипаешь, как чайник на конфорке? Думаешь, я не терпел? Ждал — друзья обомнут или сам опомнится в конце концов! Нет, напрасно! Ни черта он не поддаётся, а у самого воли — ни на грош! Сколько можно ещё с ним возиться? Что бы ты сделал на моём месте?
— Не знаю, — ответил Володя. — Дважды разбирали на комсомольском бюро, на собрании выговор дали, обсуждали, осуждали…
— Видишь! Ничего не помогает! — подхватил Спиридонов. — А талантливый парень, конечно!
— Все новинки в цехе обмотки — его работа. Его любят и ребята, и ветераны цеха, мастер своего дела, — повысил голос Володя. — Это факт.
— Я же и говорю — талантлив, не спорю, — Спиридонов снова улыбнулся. — Но ведь должно, если так, прибавиться ко всему чувство ответственности и за свой талант? А он всё понимает наоборот! «Чего другим не прощают, мне простят! Я, дескать, особенный»! Так?
Володя промолчал, пожал тяжёлым плечом. Плечо у него было прямо-таки медвежье. И пожимал он им всегда неловко, коротко, словно сам чувствовал его тяжесть. А Спиридонов закончил:
— Пьющий техник — не украшение завода. Ты об этом думал как комсорг? Ну вот… Подпиши характеристику, Володя. Возьми поправь, пожалуйста, если тебе что-то покажется чересчур. Характеристика с излишествами, это есть, ничего не скажешь. Но ведь надо, чтобы его приняли на эти курсы. Пусть повышает квалификацию, развивает кругозор!.. Может, и за ум возьмётся. Просто так уволить — жалко. Конец ему!
Спиридонов замолчал, а Володя спросил:
— Уволить?
Щёлкнув зажигалкой, Спиридонов закурил и передвинул в сторону Володи пачку болгарских сигарет.
— Кури.
Володя словно бы не заметил их, не услышал Спиридонова. Тот резко выпустил дым изо рта.
— Здесь не детский сад, чтобы объяснять, что такое хорошо и что такое плохо. Здесь завод. И он давно не в слюнявчике. Я терпеть его больше не намерен. Всё! А уедет учиться — лучше и ему и нам.
Спиридонов снова улыбнулся, как будто произнёс самые ласковые слова. Улыбался он обольстительно, вслед за ним улыбались обычно все вокруг, особенно женщины, ни на что, впрочем, не рассчитывая — знали, что каждый вечер по дороге домой Спиридонов подъезжал на заводской машине к районной поликлинике за женой, работавшей там зубным врачом. Может быть, он и своими белыми зубами ослеплял всех оттого, что она за ними следила? Володя тут же упрекнул себя за эту мысль. Нечего ехидничать по адресу людей, живущих счастливо.