Городской пейзаж
Шрифт:
«Вы замужем?!» — хотел уже воскликнуть он, но вместо этого с печалью и нежностью в голосе спросил:
— Неужели вы так сильно любите насекомых?
— Я их совсем не люблю, — ответила она тоже с нежностью. — Мне просто интересно кормить! Ну как я могу любить насекомых, если я их совсем не знаю и не понимаю? Странный вы человек…
Он на нее смотрел с восторгом очарованного мальчика, словно боялся спугнуть поразившее его видение. Все то лучшее, что лишь изредка проявлялось блистательной красотой в лице Марины, все это теперь он разглядывал в завершенном виде рядом с собой, не в силах поверить в такое совершенство, воплотившееся в реальность, о котором он давно уже не смел даже мечтать.
— Послушайте! — сказал он, когда она поднялась и взяла сумку в руку. Он все еще сидел на корточках и смотрел на нее снизу вверх. — А вам в какую сторону?
—
И он легко принял это приглашение, сказав с удивлением:
— Мне тоже туда!.. А вы знаете, — говорил он, идя с ней рядом, — насекомые бывают удивительно красивы, и чтобы их любить… Что ж… Красота понятна всем, и ее совсем не надо объяснять, — сказал он, скосив на нее глаза. — Если мне, например, кто-нибудь станет объяснять, почему красива бабочка махаон, то это вызовет во мне только улыбку. Да! Или, например, ночные бабочки… Их почему-то боятся многие женщины… Вы боитесь ночных бабочек?
Она с непроходящим удивлением посмотрела на него, подняв брови, и низким голосом, прорвавшимся вдруг из глубины груди, сказала, как глупенькому:
— Я вообще ничего не боюсь!
— Может быть, это и хорошо, но все-таки надо иногда… Человек должен иногда бояться. Иначе он погибнет, — возразил Федор Луняшин. — Смерти, например, надо бояться.
Она остановилась и с сочувственной улыбкой спросила:
— Вы разочаровались в жизни? Не надеетесь больше ни на что?
Этот неожиданный вопрос застал его врасплох. Никогда и никто не задавал ему подобных вопросов, и теперь он никак не мог вообразить себе, что именно эта женщина, которую он никогда раньше не видел, задала вдруг самый главный вопрос, на который ему надо было обязательно ответить.
«Как я раньше не понимал этого?! — подумал он в смятении. — Надо было давно уже задать себе этот вопрос и ответить: да или нет. Ответить, чтобы жить дальше».
— То есть как? — спросил он, пожимая плечами. — Это очень важный вопрос! Как это он пришел вам в голову? Я бы очень хотел ответить на него. Но все-таки — да или нет — слишком просто. Очарования, разочарования — всего хватало… А вообще-то, — сказал он, выходя из растерянности, — на вас глядючи, можно вполне разочароваться в жизни.
— Почему же это?
А он вместо ответа посмотрел на ее руку. «Правая? Да, правая… А где же?..» — посмотрел и не увидел кольца.
Взгляд этот заметила Ра и поджала пальцы, с одного из которых успела незаметно снять кольцо. Оно бесшумно скользнуло на дно сумки. След от него шелковистой ленточкой светлелся на коже, и она поняла, что ее попутчик уже видел кольцо, а теперь видит след от него.
Ничего не понимая, она и сама очень удивилась, зачем ей нужно было снимать кольцо. Она все время, пока он был рядом с ней, пока видела и слышала его, пребывала в этом радостном удивлении, чувствуя, как горит лицо, жаром своим обжигая глаза, которые беспрестанно разглядывали нечто небывалое и чудесное, к чему она как будто всю жизнь стремилась…
— Что такое случилось? — спросила она. — Почему вы так смотрите на меня?
— Вы потеряли кольцо, — испуганно сказал Луняшин. — Надо найти! Это плохая примета… Но вы не верьте! Так говорят, но не верьте этим сказкам! — поспешил он успокоить ее, дотрагиваясь до незнакомого плеча. — Надо пойти обратно и поискать… Это, наверное, там, где вы муравьев кормили!
Но она не изменилась в лице. В напряженном молчании протянула руку и тоже дотронулась пальцами до головы Луняшина, ошеломив его точно ударом электрического разряда, отчего вся его левая сторона черепа как будто онемела. Ощущение легкого прикосновения было так ярко и так неожиданно, что он взмолился в отчаянии:
— Я совсем один! Никогда ничего в жизни… Простите меня! Я несчастливый человек!
Услышав выспренность своих слов, он усмехнулся, расслабился, уронив голову на грудь. Но это он уже сделал в шутку, пытаясь снять серьезность, бессмысленность мольбы, которая вдруг вырвалась из него воплем застарелой боли.
— Потеряла, и хорошо, — услышал он насмешливый голос. — А вы такой худющий, такой бледный… Пойдемте, я вас обедом накормлю.
И сказав это, она пошла, не сомневаясь, что он идет следом и будет вечно теперь с ней, потому что родственные их души откликнулись, окрылились и, как говорили древние мудрецы, возликовали в радостном полете.
Такое случается в жизни. Люди, вчера
Вечером Федор Луняшин, задыхаясь от возбуждения, говорил брату по телефону:
— Нет, Боря, все уже решено! Она — чудо! Я без нее не смогу жить. Ты ее увидишь, поговоришь, и ты меня поймешь. Она красавица! Лицо лилейное! Да! Лилейное… Нежное, как лилия, и столько же благородства. Удивительное чудо! И доброты необыкновенной! Я не знаю, но это рок, зов крови… Ну если хочешь, я сейчас же помчусь к ней, и мы приедем к тебе в гости. Хочешь? Хорошо! Только прошу тебя, будь с ней поласковей. Она существо нежнейшее и только в лучах солнца — понимаешь? — в теплых лучах солнца как лилия… Ты ее не оскорби подозрением! Прошу тебя! И поверь мне, я еще не встречал женщины доверчивее и обаятельнее, чем Рая. Ее зовут Рая. Да… Но она с улыбкой… Знаешь, какая у нее улыбка! Она с улыбкой сказала, чтобы я ее звал просто Ра! Бог солнца! Она и есть богиня. Ра! Понимаешь? Боренька! Я бегу к ней. У нее, к сожалению, нет телефона. Но мы обязательно… Постарайся, Боря! Мне без нее уже просто невозможно жить. Я это знаю. Я очень одинок, Борис! Больше не могу. И ты это должен понять. Что ты говоришь? Ах, брось, пожалуйста! Что значит не знаю! Я ее знаю давным-давно! Я приеду с ней, ты все увидишь и поймешь меня. Но пусть тебя не смущает, если она не справится с такой нагрузкой, не сумеет обворожить тебя манерами. Она очень естественная, и всякие эти штучки-дрючки, ножи и вилки, салфетки и фарфоры кузнецовские — все это для нее не существует. И я счастлив! Она моя спасительница, Боря. И прошу тебя именно так и принимать ее — как мою спасительницу. Все! Я бегу. Я постараюсь ее уговорить. Она, конечно, очень понравится Пуше. Целуй ее! Борька, я счастлив! У меня ни тени сомнения… Ты, конечно, ее полюбишь, а она полюбит тебя. Я это чувствую и знаю. Она дивная женщина! Женщина, девушка — какая разница! Меня это совершенно не волнует, мне нужна родная душа, я истосковался, не могу больше. Все, Боренька. Целую тебя. Прости, я схожу с ума, но это ради нашего с тобой счастья, ради всего святого. Я верю в это, как в провидение… Иначе я глупец и достоин презрения, насмешки, позора, чего хочешь! Но я и на это пойду, лишь бы она была моей. Я тебе потом расскажу, как мы с ней познакомились. Она кормила муравьев сахарным песком. Да, муравьев. Каких-каких! Обыкновенных муравьев! Потом все расскажу. Да, я чудак, конечно, я жуткий чудак и в этом качестве пребываю с наслаждением. Боренька, я бегу, а ты жди меня, я обязательно уговорю ее. Она уже знает о тебе и о Пуше, я ей все рассказал. Она в восторге, потому что, говорит, не слыхала о такой братской любви. Это так мне приятно было слышать, Боря! Это судьба! Я только боюсь за нее, лишь бы она не передумала… Вот что меня тревожит. Я помчался, Борис. Скоро буду. Увидимся. Целую тебя!
Он повесил трубку. Дрожь колотила его. Дыхание было прерывистым. Нетерпение мучило его, как острый приступ болезни. Он схватил из письменного стола все деньги, какие остались от зарплаты, сунул их в задний брючный карман и, хлопнув дверью, помчался вниз по лестнице, не в силах дожидаться лифта, а потом метался по улице, заступая дорогу каждому автомобилю, размахивал руками, смеялся, если его обругивали шоферы, просил подвезти, если кто-либо останавливался, и, наконец, уселся в тесной кабине белого «Москвича», договорившись за пять рублей с молоденьким частником, что тот дождется его, пока он сбегает за женой, как Луняшин назвал Раю Клеенышеву, и поехал по московским улицам, томясь под светофорами, чертыхаясь всякий раз, если перед самым носом у них загорался вдруг красный и «Москвич», поскуливая тормозными колодками, останавливался на перекрестке.
Был в Москве тот светлый час, когда небо, погасив голубые тона, озарилось зеркальным блеском заходящего солнца, и город, погруженный в перламутровую дымку, казался шоколадным. Вознесенные в небо окна электрическими сквозными проемами горели в прямоугольниках стен. Зеленые светофоры стали синими, а красные превратились в пронзительно-розовые.
Город, который еще днем раздражал Луняшина летящим пухом и жарой, преобразился, окрасившись в небывалые цвета.
Молодой парнишка, сгорбленно сидящий слева от него за рулем, был высокого роста, и Луняшин все время хотел сказать ему что-то очень приятное, спросить у него, не играет ли он в баскетбол, что-нибудь рассказать веселенькое, какой-нибудь анекдот. Но голова была переполнена ликующей радостью, и он забыл это сделать.