Городской романс
Шрифт:
Если у кого-то из моих друзей когда-нибудь спросят обо мне — что он за человек? — очень хотелось бы, чтобы ответ был примерно такой: «Нормальный парень. По возрасту мог бы на отдых уйти, но все еще бегает. Есть, правда, один заскок: Пушкин. За Пушкина голову оторвет!»
Честное слово, это не так уж далеко от истины.
Когда началась эпопея освоения целины, на страницы газет и журналов хлынула полноводная река «целинных» стихов, поэм, рассказов и даже романов. Начались писательские
В те дни у нас в Челябинске на писательском собрании пустили по рукам несколько дружеских шаржей на местных писателей. Нужно было срочно сделать к ним стихотворные подписи. Ко мне попал шарж на челябинского поэта Александра Гольдберга, только что вернувшегося с обильным творческим уловом из командировки на целину. Художник изобразил поэта на пашне, плугом ему служила авторучка с приделанной к ней лирой, на поднятых целинных пластах было написано: «стихи», «поэма», «очерк».
Дернул же меня черт потянуться за пером!
Строчка к строчке набегает, Песни новые слышны, Широты тебе хватает, Не хватает глубины.Экспромт пошел по рукам, его одобрили, и через два дня он появился в газете. Мне потом рассказывали, что Александр Яковлевич очень рассердился, особенно его разгневало подозрение в том, что он «строчкогон». В адрес автора четверостишия было сказано: «Этот мальчишка, которого я учил ходить!»
К счастью, Александр Яковлевич был отходчив, и мы скоро помирились.
Из удачных эпиграмм той поры запомнились две.
Юрий Подкорытов — на Самуила Гершуни:
Мы стихи твои читали, Долго думали, гадали, Наконец, решили так: Самуил, но не Маршак.И Якова Вохменцева — на Лидию Преображенскую, выпустившую книжку стихов для детей «Не боимся мы зимы»:
Всю жизнь кропает человек стихи холодные, как снег. К его стихам привыкли мы: не боимся мы зимы.Пример правильного отношения к «уколам» критики показал Михаил Львов. Когда в «Правде» — в «Правде»! — после выхода книжки стихов «Живу в XX веке» появился фельетон «Сверчок на печке», Михаил Давыдович пошутил:
— Я и не мечтал о такой рекламе!
Книжку раскупили за три дня.
Елена Селиванова
Слово имеет адвокат…
В предисловии к своей книге «Трагедия в доме № 49» я написала:
«Трудно вырвать корень дерева, но еще труднее вырвать корень зла, хотя не всегда он имеет под собой почву. Доброта может поднять человека до высот горы, а зло завести в такие дебри, из которых одному, без помощи, трудно вырваться…
Я адвокат. У меня трудная профессия — быть поводырем заблудившегося. Ведь тонет не тот, у кого меньше сил, а тот, кто потерял надежду. Адвокат обязан научить бороться за свои права, обязан вернуть надежду, что справедливость восторжествует».
Мне посчастливилось работать с коллегами, которые были адвокатами «от Бога». Это кандидат юридических наук Михаил Григорьевич Стучинский, Павел Петрович Блюм, Вероника Михайловна Бершадская, Татьяна Ивановна Перминова. О каждом можно написать книгу.
Несколько лет назад ушел из жизни Николай Андреевич Давыдов. Он до сих пор перед глазами: высокий, широкоплечий, с добрым русским лицом и шевелюрой овсяных волос. Многим он спас жизнь. Я и сейчас, возвращаясь с работы, часто встречаю спасенного им К-ва.
К-в был приговорен областным судом к расстрелу за убийство старухи матери. Измученный долгим следствием и ожиданием расстрела, осужденный отказался писать прошение о помиловании. «Я не убивал, и просить пощады мне не надо. Не хотят верить мне — пусть расстреливают!» — заявил он адвокату.
Владимир Павлович Знаменский от своего имени написал кассационную жалобу, и приговор был отменен. А осуществлять дальнейшую защиту К-ва в порядке бесплатной помощи взялся адвокат Давыдов. И он доказал, что в смерти потерпевшей был заинтересован ряд лиц, да и в заключении судебно-медицинской экспертизы нет данных, исключающих самоубийство измученной болезнью и страданием старой женщины.
Долго совещался Челябинский областной суд. Сколько пережил адвокат Давыдов, пока услышал, что его подзащитного оправдали.
Когда судья предоставлял слово адвокату Стучинскому, в зале наступала мертвая тишина. Он вставал медленно, поправлял запонку накрахмаленной рубашки и, немного помолчав, обращался к суду, подсудимому, публике, призывая понять, как могло случиться все то, в чем обвиняют его подзащитного. И, если тот действительно был виноват и вина бесспорно была доказана, становилось ясно, что это не только вина, но и беда человека. И на глазах преступник, которого люди готовы были растерзать, становился обыкновенным человеком со своей трагедией, с криком души, бессонными ночами, страшными письмами и воплями о помощи.
Михаил Григорьевич был великим оратором. Он владел словом, как шпагой. Сотни людей приходили слушать его и аплодировали, хотя каждый раз судья напоминал, что это не театр, а суд.
…Вячеслав Комадей, бывший артист, стал адвокатом по призванию. Он выступал ярко, темпераментно, отдавая защите всего себя. Для него было страшным горем, если он проигрывал процесс. Но если дело заканчивалось в его пользу, он старался успокоить коллегу — вставал в позу и, как будто на сцене Большого театра, хорошо поставленным голосом пел: «Сегодня ты, а завтра я!»