Горох в стенку (Юмористические рассказы, фельетоны)
Шрифт:
– Да здравствует Елена!
– Господин Пейч был выше всяких похвал. Он бегал по крыльям и великолепно имитировал падение с аэроплана, подменив себя тряпичной куклой.
– Да здравствует Пейч!
– Кроме того, еще случайный пассажир, господин Матапаль, который присутствует среди нас, благодаря своей счастливой комедийной внешности внес большое оживление в съемку и позволил тут же, на месте, сымитировать экспромтом водевиль "Ограбление толстяка Билли в воздухе".
– Да здравствует Матапаль!
Матапаль покачнулся.
Когда он пришел в себя, возле него стоял уполномоченный, который говорил:
– Господин Матапаль! Мотор ждет вас. В вашем распоряжении еще четыре часа. Как хорошо, что вы прилетели: теперь Винчестер будет раздавлен. Вам нехорошо?
Матапаль сделался сразу строгим и деловитым:
– Мы поедем обедать. Кстати, какой сегодня курс, доллара?..
1920
КРАСИВЫЕ ШТАНЫ
Их было двое - прозаик и поэт. Имена не важны, но они ели.
А в соседнем номере этой громадной, запущенной, похожей на взломанный комод гостиницы, полной пыли, зноя, кавалерийского звона и пехотного топота, на полосатом тюфяке сидел голый приват-доцент Цирлих и читал Апулея в подлиннике. Он окончил университет по романскому отделению, умел читать, писать и разговаривать на многих языках, служил по дипломатической части, но ему очень хотелось кушать.
Бязевая рубашка с тесемками и мешочные штаны с клеймом автобазы висели на гвоздике. Кроме этих штанов и этой рубахи, у филолога Цирлиха ничего не было, и он берег их, как барышня бальный туалет.
У соседей ели. Он отлично представлял себе, как они ели и что они ели. Фантазия, обычно не свойственная филологу, на этот раз рисовала незабываемые фламандские натюрморты. Не менее четырех фунтов отличного черного хлеба и крупная соль. Очень возможно - самовар. Во всяком случае, звук упавшей кружки был непередаваем.
Цирлих взялся обеими руками за кривую, как тыква, голову и прислушался. Они жевали.
Цирлих проглотил слюну. Это было невыносимо. Затем он обшарил пыльными глазами совершенно пустой номер. Безнадежная формальность. Пустота есть пустота. Ничего съестного не было. Тогда он торопливо облизнулся и на цыпочках подкрался к замочной скважине.
Они сидели за письменным столом и в две ложки ели салат из помидоров, огурцов и лука. Миска была очень большая. Рядом с миской лежал мокрый кирпич хлеба. Над самоваром висели пар и комариное пение. Солнце жарило по полотняной шторе, где выгорела тень оконного переплета.
"Жрут", - горестно подумал приват-доцент.
Минуту он колебался, а затем проворно надел штаны. Он знал, что надо делать. Надо вежливо постучать в дверь и сказать: "К вам можно?" И затем: "Вот что, ребятушки, нет ли у вас перышка, - у меня сломалось..."
Вежливо постучать!
Вчера, позавчера, в прошлую среду, в прошлую пятницу и в субботу он вежливо стучал к соседям. Нет, это недопустимо.
Цирлих горестно снял штаны и повесил их на гвоздик. Голод тоже должен иметь пределы! Но голод пределов не имел. Они ели. Филолог схватился за голову и быстро надел штаны.
Он вежливо постучал.
За дверью началась паника и через две минуты стихла.
– Войдите!
Приват-доцент покашлял, устроил светскую улыбку и вошел. Они сидели за письменным столом, но на столе, заваленном громадными листами газет, ничего не было. Не было даже самовара.
"Скотины! - подумал филолог. - Успели все попрятать. Хоть шаром покати. Неужели самовар поставили в умывальник?"
Он пожевал губами, завязал на горле тесемки рубахи красивым бантиком.
– Здравствуйте, друзья!
– Здравствуйте, профессор!
– Вот что, ребятушки...
Цирлих раздул щеки и подул на собственный нос.
– Вот что, дорогие мои товарищи... Видите ли, братья писатели, какого рода дело... Гм...
Он посмотрел еще раз на стол и вдруг заметил край хлеба, вылезшего из газет. И Цирлих уже не мог отвести от него глаз, как птичка не может отвести глаз от изумрудных глаз удава.
– В чем дело, Цирлих?
Угол черной буханки совершенно ясно выделялся на телеграммах РОСТА.
– Мне очень хочется кушать, - тихо сказал Цирлих.
Он спохватился. Он тряхнул своей крепкой головой и весело крикнул:
– Я, знаете ли, очень люблю хлеб и очень люблю помидоры и огурцы! Я хочу чаю!
Прозаик побледнел. Какая неосторожность!
– Вот могу вам предложить кусочек хлеба... Паек получил. На артиллерийских курсах. А насчет помидоров, знаете ли...
Нет, нет, салата он не мог заметить. Салат был слишком замаскирован.
Поэт грустно улыбнулся.
– Кушайте, Цирлих, хлеб, а вот помидоров, ей-богу, нет. Сами сидим ничего не евши третьи сутки... то есть вторые.
Цирлих поспешно отодрал кусок хлеба и плотно забил его в рот.
– Садитесь, Цирлих!
Цирлих сел. Глаза у него были бессмысленны, щеки надуты, а губы жевали.
– Как вы поживаете, Цирлих?
Цирлих трудно глотнул кадыком, покрутил головой и развел руками.
– Плохо?
Цирлих кивнул и подавился.
– Паек на службе дают?
Цирлих вытер рукавом вспотевший нос.
– В чрезвычай-но ог-раниченном коли-честве, - с трудом произнес он, глядя на хлеб. - Да, друзья мои, в очень ограниченном количестве. Я получаю в месяц одну четвертую часть дипломатического пайка, что составляет... гм... если не ошибаюсь... Разрешите, я у вас отщипну еще небольшой кусочек хлебца?
– Отщипните, Цирлих, - стиснув зубы, сказал прозаик, - отщипните, отчего ж...
– Спасибо, ребятушки...
– Пьесы агитационные надо писать, Цирлих, вот что, - сумрачно сказал поэт, открывая шкаф.