Горы и оружие
Шрифт:
— У него нутро подлого, богатого, старого убийцы.
— Кто же спорит, — горячо сказал Затко. Они сели в джип, и Затко крикнул затаившимся в скалах дозорным: — Перестаньте вы стрелять по кладбищенским собакам. Не к добру это, говорю вам. — И в ответ со склонов послышался смех.
Машина въехала в замусоренный, грязный Синджан, где сложенные из камней домишки с земляными кровлями были набросаны, как куски серого рафинада, по путаным улочкам на речном берегу. Перед лачугой с рваной занавесью вместо двери джип встал, уперся всеми четырьмя колесами, Затко
— Дуса! — позвал он.
Из внутренней двери к ним вышла старуха в истрепанном балахоне, неся обитый эмалированный кувшин с водой. Прошамкала несколько невнятных приветственных фраз.
— Мыло где? — повелительно спросил Затко.
Старуха неохотно сунула руку в карман своего балахона и, по-детски раскрыв ладонь, явила на свет чахлый зеленый обмылок.
— А где принадлежащий госпоже мешок? — спросил снова Затко, употребив персидское слово «хурджин» — дорожная сума.
Старуха указала на рюкзак в углу.
— Кто был тот сумасшедший, ускакавший с рюкзаком? — поинтересовалась Кэти.
Затко раскатился своим сочным смехом.
— Это Ахмед Бесшабашный, — сказал он.
— Ребячьи у Ахмеда выходки, — сказала Кэти.
— Такая уж натура, — объяснил Затко. — Он у нас сущий дьявол. Трудно даже представить. Но он храбрец и знает горы лучше любого правоверного… Итак, добро пожаловать, — торжественно закончил Затко.
— Какой у нас дальше распорядок? — спросил его Мак-Грегор.
— Умойтесь, отдохните, а затем мы к вам придем официально, пригласим к общей трапезе, после чего кази скажет тебе, какое дело требуется сделать, и, само собой, ты волен будешь отказать нам, если пожелаешь.
— После чего ему тут кто-нибудь горло перережет, — едко добавила Кэти.
Затко рассмеялся. Кэти — друг и сестра — изволила остроумно пошутить.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
В темном, низеньком, заваленном сальными овчинами амбаре Затко взволнованно ходил взад-вперед перед столом, за которым сидели в ряд пятеро, и обращался к ним с речью — так адвокаты убеждают присяжных в американских фильмах, которые Затко, должно быть, видел в Тебризе (да и в горы их, случается, завозят кинопередвижки, и во время сеанса экран прошивают подчас пулями возбужденные зрители с седел). Пятерых сидящих освещала сверху белым светом калильная лампа; длинный сосновый стол был покрыт линялой пластиковой скатертью. Посреди стола укреплен был на тополевом древке запретный курдский флаг.
— Этот человек, — говорил Затко о Мак-Грегоре, — всем вам уже известен. Курды не любят иностранцев, что скрывать. И кто нам посмеет ставить это в вину? Но этот чужеземец не уступит ничем курду — вспомните, как после сорок шестого он приютил у себя сыновей Абол Казима и спас от смерти, которую уготовили им курдские ублюдки и предатели, залакские ханы. Также и моего сына Таху он долго растил у себя как родного. И потому, когда я стучусь в дом к этому человеку в Тегеране и он спрашивает «Кто там?» — я отвечаю: «Стучится твой брат». А когда он снова спрашивает: «Кто там?» — я говорю в ответ: «За дверью — тот, кто тебя уважает, кому ты можешь довериться, кто жизнь отдаст за тебя, если понадобится…»
Мак-Грегор слушал краем уха, как Затко продолжает расписывать его достоинства; он знал, что это обычный для курда способ внушить племени доверие к чужаку. Мак-Грегора больше интересовали слушатели. Всех их он знал. В центре в качестве председателя сидел кази из Секкеза в священнослужительской чалме, а левей его — высокий старик в кавалерийских бриджах. У старика было властное, большое, жестокое, как у кулачного бойца, лицо с громадными ушами, заостренными сверху и снизу. Это был ильхан — властительный хан мегрикских племен. Рядом на скамье сухим сучком торчал тощий представитель демократической партии в измятом европейском костюме. Он работал партийным организатором среди курдов Ирака, его так и называли — иракский Али. Он был горожанин, уроженец людного Мосула, ненавидящий горы и горных властителей. Всю свою недужную жизнь он провел, сплачивая курдских рабочих-нефтяников. Иранскими и турецкими властями он был объявлен вне закона и в случае поимки подлежал расстрелу на месте. Дальше за столом сидел и молчал толстый, тугощекий, седой человек в хорошо скроенном двубортном костюме. В отличие от остальных он был чисто выбрит и выглядел слегка испуганно. Это был богатый ливанский коммерсант, курд из Бейрута, из рода Аббекров.
— А теперь, — вполголоса сказал Мак-Грегору Затко, кончив свою похвальную характеристику и сев на место, теперь будь начеку и не давай им спуска.
Присутствующие помолчали, покашляли. Затем:
— Мистер… — грубо обратился к Мак-Грегору ильхан и продолжал по-персидски: — Ты меня знаешь, да?
— Да, я знаю тебя, ильхан, — жестко сказал Мак-Грегор по-курдски. — Все знают, кто ты есть.
— Ты почему грубишь мне?
— Грублю не я, — ответил Мак-Грегор.
— Что между нами легло?
— Ничего.
— Мистер! — Из презрения к чужаку ильхан опять заговорил было по-персидски, но остальные запротестовали, и он нехотя перешел на курдский: — Ты в большой дружбе кое с кем из курдов здесь, да?
— Да, в большой.
— И ты не прочь помогать своим друзьям против меня. Недругом меня считаешь, да?
— Да.
— А по какой причине?
— По той, что ты, ильхан, всегдашний источник зла. Если бы не Затко, ты бы и у милийцев завладел десятками селений и половиной полей пшеницы и табака. Как же мне с этим мириться, особенно помня твои действия в сорок шестом…
— До них тебе нет дела! — злобно закричал старик. — Ты иностранец и не смей совать нос.
— Я не забыл и того, — продолжал Мак-Грегор, не смущаясь окриком, — как тридцать лет назад ты силой увез нас с отцом и под дулом винтовки потребовал, чтобы отец разведал тебе нефть в Халалийском округе. Не приди солдаты на выручку, ты бы нас обоих забил насмерть.
— Ты иностранец и шпион, — опять взорвался ильхан. — Какое ты вообще имеешь право здесь присутствовать? Вот что скажи мне.