Горы моря и гиганты
Шрифт:
Дюнкеркская встреча, которая имела решающее значение для судьбы Западного Круга народов, закончилась — через две недели — тем, что разъехавшиеся по домам комиссары потребовали от своих правительств, сенатов и фактических держателей власти, чтобы те всеми мыслимыми средствами и любой ценой защитили существующую цивилизацию. Комиссары разъясняли, как опасно в сложившихся условиях поражение хотя бы одной из локальных властных групп — неважно, страны или градшафта. И делали вывод о праве соседних государств, не говоря уже о лондонско-неойоркской центральной власти, проверять приготовленные повсюду средства защиты и уже принятые защитные меры. Длиннобородые господа из Лондона полагали, что вынуждены, ради общего блага, вернуться к мерам, от которых давно отказались: к учреждению своих комиссий и наблюдательных постов при всех европейских сенатах. Дескать, представители местных властных элит не должны усматривать в этом стремление Лондона к расширению своей власти, ибо речь идет лишь о временных мерах безопасности, предпринятых в интересах всех. Таким образом, произошел возврат к тому, от чего люди избавились много десятилетий назад, еще в позапрошлом столетии. Но никто не возражал, ибо требования Англии казались оправданными: другой возможности осуществления намеченных мер, кроме объединения общих усилий, не было.
Из Дюнкерка в Европу Африку Америку устремился дух новой экономики, основанной на использовании илотов. Делегации и потом сенаты, один за другим, принимали обязательство: строжайше ограничить в своей стране в государстве в градшафте доступ к науке, технике и всевозможным конкретным знаниям. Пренебрежение этим обязательством отныне влекло за собой утрату самоуправления. Во всех городских центрах после Дюнкерка началась разработка тайных планов, касающихся производства энергии и продуктов питания, совершенствования наступательного и оборонительного оружия, определения необходимого количества лиц, выполняющих рабочие и управленческие, а также посреднические функции. Сознательно снизив темпы технического прогресса и полностью отдавая себе отчет в том, что это, скорее всего, приведет к экономической стагнации, власти определили оптимальное число таких лиц и ограничили доступ в круг правящей элиты по признаку происхождения. Сенаты составили списки заслуживающих доверия семейств. Повсюду лица, облеченные властными полномочиями, рекрутировались только на основании таких списков. Из-за строгости инициационной процедуры в большинстве государств сформировались очень маленькие элитные группы, которые вместе с наблюдателями из Лондона образовали комитеты спасения и потом длительное время контролировали общественную жизнь.
Все это происходило втайне, народ поначалу ничего не замечал. Ведь и в самом деле — применялись давно известные методы, только более строго. Задающим вопросы указывали на опасность нынешней ситуации, подкрепляя этот довод примерами. Слишком настырных намеренно оставляли в неведении, от таких старались избавиться. В Лондоне Берлине Париже Милане Марселе Неойорке сформировалась новая знать, группировавшаяся вокруг страшных технических комплексов.
Эти мужчины и женщины и были истинными властителями западной части Земного шара: не доверяющие друг другу, вечно измученные заботами, презирающие удовольствия, совершенно одинокие. Ни один из них не выходил из дому без того легкого оружия, которое они резервировали исключительно для себя. Повсюду они появлялись неожиданно. Члены комитетов спасения и лондонские наблюдатели тоже, как и они, всегда имели при себе специальные лампы, свет которых отражался зеркально-оптическим механизмом, так что обладатель лампы фактически становился невидимым. Он уподоблялся стене, облицованной зеркалами: другим казалось, что они проходят сквозь эту стену. Таким образом, представители правящего слоя могли ходить по улицам, а часто и заходить в дома, оставаясь как бы прозрачными. Они скакали верхом, вели машину, перемещались по воздуху — но их никто не видел. В народе распространялись слухи. Ибо эти господа устраняли неугодных или опасных для них лиц, когда те оказывались в одиночестве, способом не менее чудесным, чем их собственные незримые перемещения. Убитых никогда не находили, никто не фиксировал в сознании того момента, когда живой человек, идущий куда-то по своим делам, вдруг исчезал. Мужчина (или молодая женщина), например, приближался к дереву или заворачивал за угол дома, внезапно наклонялся, хватался за грудь или за поясницу, совершал несколько странных телодвижений, как если бы что-то у него зачесалось или заболело, — и словно проваливался в никуда. На этом месте ничего не происходило — только, как казалось невольным свидетелям такой сцены, вспыхивал солнечный луч, и после обнаруживалась кучка пыли, вроде бы принесенной ветром. Подобные случаи повторялись все чаще, люди о них перешептывались, в судах пытались с этим разобраться, однако расследование никогда не давало положительных результатов, поскольку исчезнувших не находили. Те, кто обращался в суд, были, конечно, правы, утверждая, что исчезнувшие убиты или где-то надежно спрятаны. В действительности дело обстояло так: на намеченную жертву набрасывали зеркальное одеяние, похититель (или похитительница), рванув ее к себе, тут же делал парализующий укол и доставлял похищенного в тайную лабораторию, где тот даже не успевал заметить, как из стены, к которой он прислонился с безумной улыбкой, выскакивает смертоносная молния. Человек, уже как инертная масса, падал и сгорал от искр, вырывавшихся в этот момент из-под пола. Извержение искр продолжалось довольно долго, и в итоге от убитого оставался лишь белый пепел, подобно песчинкам на ветру танцующий в воздухе.
Уже очень рано властители осознали опасность такого оружия для них самих. Они пытались как-то преодолеть недоверие, которое испытывали друг к другу. Но ведь нельзя угадать, что сделает тот или иной человек под воздействием ревности, или внезапного гнева, или обиды. Каждый понимал, что и он сам, и все другие беззащитны перед своими влечениями, как спящий — перед образами сновидений. Как часто они задумчиво смотрели на лес, разглядывали с балкона ярко освещенные верхушки деревьев: эти сосны с темно-зеленой хвоей, которые протягивают гигантскому молчаливому небу свои желто-коричневые шишки, растут спокойно; человек же вечно копается в себе, не стоит на месте, мечется…
Все попытки сближения, предпринимаемые правителями, ужасающе затруднялись из-за тяготения женщин друг к другу, из-за непрекращающейся борьбы феминисток за верховную власть. Мужчины из государственного аппарата, из контрольных комиссий не могли закрывать глаза на то, что безопасность их жизни не гарантирована. Что конкретно миланские женщины во время последнего мятежа цветных предлагали чужакам, никто так и не узнал; однако было очевидно: женщины повсюду вынашивают предательские мысли. Законного повода исключить женщин из состава сенатов не представлялось, да мужчины о таком и не думали. Энергичностью, уверенностью в себе, упорством отличались эти женщины, их сила их воля их дух были незаменимы. Очень многие мужчины той эпохи склонялись к тому, чтобы отступить перед женщинами. Мужчины даже из самых могущественных семейств уходили со своих должностей, покидали важнейшие посты, лишь бы не вступать с женщинами в конфликт. Контрольные комиссии в этом смысле представляли наибольшую опасность: тот, кто там работал, не мог избежать противостояния. Казалось, в обществе царит гражданский мир. На самом же деле обе партии сохраняли бдительность и тайно готовились к решающей схватке.
Двадцать третье и двадцать четвертое столетия принесли с собой великое преобразование Африки: побережье к югу от Канарских островов, в западно-восточном направлении, было вспорото каналом, или искусственным заливом, шириной от Кап-Блана до Боядора; в результате вода затопила пустыни Игиди Танесруфт Афелеле — вплоть до западных отрогов Туммо. Тяжелая глыба африканского континента оказалась расщепленной новым Сахарским морем.
Число мировых держав к тому времени сократилось до двух: Лондонской и Индо-Японо-Китайской. Градшафты будто превратились в посредников, через которых солнце распределяет свой свет: солнечные лучи распространялись вокруг них; сами же они, хоть и оставались в тени, процветали более всех. Когда градшафты расширились, блеск наций повсюду усилился. Роскошное мерцание над руинами уже отмершей или только отмирающей политической жизни. Администрация градшафтов и органы имперской власти повсюду использовали одни и те же методы, к чему их принуждали стремление утвердить себя и те технические аппараты, вокруг которых они группировались: методы взбудораживания насыщения откармливания перекармливания. Жир, какой нарастает после кастрации, самодовольство кротость очарование сладость, присущие евнухам: возобладал именно такой карикатурно-бессильный импульс. Элита щадила самолюбие масс. Чиновники из контрольных комиссий расхаживали, незримые, среди плебса, но уже и сами правящие семейства успели отведать яда, который подсовывали другим. Количество новых изобретений уменьшилось, жили теперь за счет унаследованного, распределяя между собой права и текущие обязанности. И быстрее всего вырождались женщины. В ту эпоху, правда, среди них еще попадались фигуры гигантского масштаба, не знавшие удержу в своем сладострастии и властолюбии. То, что прежде, как ни странно, получалось благодаря негритянским мятежам, теперь было их работой: объединять государства, населенные послушными людьми-каплунами, быстро и темпераментно возрождать к жизни завоеванные территории, убаюкивать себя мыслями о славе — чтобы рано или поздно (из-за какой-то мелочи, не заметив чего-то, что вполне можно было заметить) погибнуть в борьбе с соседним государством или с Лондоном.
КАК ЖЕ ЧУДОВИЩНО бесчинствовала Мелиз из Бордо! Эта правительница, в чьих жилах негритянская кровь смешалась с итальянской и западно-французской, легко нарушала любые договоренности, какие заключали между собой ее бесхребетные и ребячливые соседи. Она видела, как, предаваясь наслаждениям, эти люди все больше хиреют, и собрала вокруг себя группу преданных сторонников. Она отличалась чувственностью дичайшего свойства, холодной и отвратительной, от которой страдала сама. Подобно гигантской змее, стискивала она в объятиях своих любовников и любовниц, а насытившись, убивала их и, ужаснувшись содеянному, оставляла лежать, где они упали. И никто не мог угадать, что у нее на уме — у этой курчавой толстогубой бабищи с блестящими черными глазами, которая часто безудержно плакала, жалея себя и проклиная свою судьбу. Плач ее был таким, какой характерен для пьяных: очень звучный и как бы беспричинный, а заканчивался он гневными выходками и злобным смехом. Она принудила все семейства из зависимых от нее градшафтов передать самое опасное оружие и важнейшие технические установки ей и ее приверженцам. Часть установок она уничтожила, ибо не знала, как ими пользоваться, и потому сочла их излишними. Распространив свою власть на ряд ландшафтов, она вскоре разделила их на любимые и просто служебные. В служебных ландшафтах создала учреждения, занимающиеся производством и распределением продуктов питания и организацией развлечений; свои же резиденции превратила в центры, которые и руководили этой работой, и пользовались ее плодами.
Она и ее приближенные усвоили царственные манеры. Они откровенно разыгрывали из себя вельмож и королей, на конгрессах представителей западных градшафтов появлялись, наслаждаясь удивлением и злобой присутствующих, в сопровождении пышной свиты и в роскошных нарядах. Да, они вызывали злобу, но их пример оказался заразительным. Поведение Мелиз из Бордо, женщины с тяжелыми кудрями, темно-коричневой кожей и орлиным носом, — а также ее приближенных — послужило толчком для разрушения многих правящих блоков, для опасных государственных переворотов в Средней Европе; правда, тамошние правители хоть и мечтали о таком же блеске, такой же скандальной славе, как у Мелиз, но, в отличие от нее, не имели явного превосходства над своими соседями. В этих среднеевропейских градшафтах, где время от времени какой-нибудь каплунвдруг принимал решение стать вольной птицей или какая-нибудь курица начинала выдавать себя за павлина, борьба велась не на жизнь, а на смерть. Прибегая к тайным убийствам, к коварным злодеяниям, правящие элиты разрушали сами себя; потом приходилось — насильственным путем — наводить порядок. Порой эту функцию брал на себя Лондон. Лондон никогда не забывал об угрозе массовых мятежей. Обычно лондонская элита какое-то время не вмешивалась в очередную междоусобицу, но потом, словно коршун, устремлялась с высоты на дерущихся и принуждала их держаться впредь скромнее. Да, в сердце Средней Европы, где вечно кипели страсти, дело не раз доходило до вмешательства лондонцев: к началу Уральской войны шесть самых сильных среднеевропейских градшафтов, включая Мюнхен и Прессбург[28], потеряли независимость и вынуждены были примириться с господством английских эмиссаров.
Мелиз была единоличной правительницей Бордо и Тулузы, чем-то наподобие королевы; для нее воздвигли собор на берегу Гаронны, в сельской местности к юго-востоку от Бордо: там она молилась, и там ее почитали. Именно так — ибо трудно было понять, какова ее роль и какова роль священника (которого она же и возвела в сан), когда она сидела рядом с ним на алтарном возвышении, устремив взгляд в пространство перед собой и сцепив унизанные перстнями пальцы: руки до самых плеч оголены, золотая парча и фигурки животных из слоновой кости прикрывают могучую, размеренно вздымающуюся грудь. После того, как ей достались южно- и восточно-французские градшафты, Мелиз никогда — по своей инициативе — не отваживалась замахиваться на большее. По отношению к лондонским господам она проявляла покорность, чуть ли не заискивала перед ними. И никогда не пыталась, хоть и сознавала свою силу, заключить соглашение с одним из женских союзов, процветавших в ту эпоху повсюду: женщин она любила так же мало, как и мужчин, и склонить ее к такой политике никто бы не смог. Славы, порабощения других — вот чего она жаждала; и эта жажда была неутолимой. Она убила или превратила в евнухов десятки мужчин, бывших своих любовников, за то, что они будто бы ей изменили. Она убивала или делала неспособными к деторождению также и женщин, которых подозревала в любовных связях с этими мужчинами. Одно время ее отношение к женщинам колебалось: казалось, гордая ревнивица возненавидит их всех. Но потом королева сломалась — из-за существа женского пола, девушки из одного с ней семейного клана, которая по возрасту годилась ей в дочери.
Эту красотку с желтоватой кожей после убийства ее любовника доставили к Мелиз. Мелиз была алкоголичкой. В тот день, изливая тоску в рыданиях, она не отпускала от себя хрупкую пленницу, от страха не смевшую шевельнуться. Мелиз била ее стальной щеткой для волос — по рукам, еще недавно обнимавшим того мужчину, по щекам, которые он целовал, но губам, которые королева, растягивая пальцами, хлестала острой щетиной. Девушка плакала, но терпела, лишь иногда вскрикивала, снова и снова просила простить ее, пощадить. Она и в самом деле не знала, кто был мужчина, который насильно овладел ею. Он овладел ею именно потому, что сама она сторонилась мужчин. Мелиз, уперев в жирные бока кулаки, в которых сжимала щетку и длинную шпильку, стояла, пуская слюни, с толстым раскрасневшимся лицом, перед скрючившейся на ковре полуголой девочкой, с которой содрала одежду, чтобы лучше ее рассмотреть. Испуганное созданьице, с чьих исцарапанных щек капали на пол грязные слезы вперемешку с кровью, отплевываясь, захлебываясь слюной, пытаясь обтереть лицо о ковер, беспомощно и горестно взглядывало на впавшую в неистовство королеву. Внезапно, перехватив один из таких взглядов, та почувствовала отвращение к самой себе. Подняла руки к глазам, посмотрела на щетку для волос и на шпильку, в задумчивости положила их на стол. Искоса взглянула вниз, на девушку, внимательно и с еще большим страхом, чем прежде, следившую за ней взглядом. С этой, поняла Мелиз, и взыскивать нечего, на ней нет вины: мужчина просто овладел ею, поступил с этой дурой так, как мужчины и прежде всегда поступали с женщинами. Мужчина знай себе шляется вокруг, сегодня найдет себе одну жертву, завтра другую: проклятая тварь. Мелиз не подумала о том, что и сама поступает так же. Она злобно прищурилась, еще пару раз ударила девочку щеткой, потом притянула к себе — хотя та сопротивлялась, барахталась — и, зажав ее руку между своими коленями, проткнула ладонь длинной шпилькой. Шпилька, пройдя сквозь руку взвизгнувшей, выпучившей глаза девушки, вонзилась в колено Мелиз, которая, скорчившись, приняла в себя боль и, точно как ее жертва, вскрикнула, широко раскрыв рот и откинув голову. Вытащив и отбросив шпильку, она рухнула на ковер, застонала. Взмахнула в воздухе руками; не поймав сразу юную пленницу, рванувшуюся прочь, поползла за ней следом; дернувшуюся назад голову, которую ухватила-таки за волосы, прижала к влажному ковру, сама к ней наклонилась; всхлипывала, подражая хныканью девочки.