Горы моря и гиганты
Шрифт:
И вот местные сенаты, давно обессилевшие, подхватили этот лозунг. Пошли навстречу массам. Сенаты поклялись противодействовать любой попытке разрушения градшафтов, предпринятой со стороны, с использованием военных или технических средств. Тогда-то градшафты, разросшиеся пышнее, чем прежде, и встали на собственные ноги. Сломленная власть больших семей опять окрепла. Градшафтам пришлось отчасти пойти по пути регресса, работать сразу во многих направлениях, чтобы их нельзя было опрокинуть одним ударом. В пределах градшафтов обузданные массы вели себя очень спокойно. Им позволяли кричать: «Долой изобретения!» Эта их ненависть помогла новым правителям вновь ограничить доступ к технике и науке и укрепить собственные позиции. Сенаты присвоили себе право экзаменовать новых техников и контролировать их использование. Градшафты поддерживали между собой тесные отношения. Возник своеобразный круг градшафтов и ландшафтов. Лондон очень внимательно наблюдал за ними, за их союзом.
Властители же городов — мужчины и женщины, обретшие благодаря народной поддержке большую власть — сидели, преисполненные высокомерия и иронии, и смеялись. Смеялись над тем, что народы им доверились; конечно, они готовы помочь, чтобы у горожан не вырвали из-под ног почву посредством новых изобретений. Они смеялись: «Мы не позволим, чтобы у вас вырвали из-под ног почву. Но знали бы вы, на какой почве стоите!»
В то время по всем ландшафтам бродили представители разных сект и церквей, предостерегали от прогресса, от потерявших стыд мировых концернов и их разрушительного влияния. А увидев, что во главе городов и ландшафтов теперь снова стоят сильные мужчины и женщины, они начали предостерегать и от этих братьев и сестер Мелиз из Бордо, от этого неизменно возвращающегося зла. Дескать, никогда не догадаешься, во что власть, это адское чудище, превратит людей, в чьи руки она попала… Что касается самих градоначальников, то они сияли. Они ведь всем обеспечили безопасность, занятость, блеск культуры.
С ПОЯВЛЕНИЕМ искусственного синтеза продуктов питания — в двадцать шестом столетии — произошел беспримерный переворот. Он повлек за собой изменение всех условий общественной жизни и одновременно обозначил необходимость возвращения к строгим, даже строжайшим формам власти. Никакие благонамеренные протесты противостоять этой необходимости не могли. Именно выходцы из низов интенсивней всего работали над ужасным открытием и сами невольно подготовили неизбежную реакцию на него. Сенаты, руководившие этой работой, поначалу неистово ее подстегивали; позже прогресс в исследованиях поверг их в смятение. Когда после блужданий наощупь, растянувшихся на несколько десятилетий, им представили первые удачные результаты, они испугались. И сперва приостановили работу, потом снова возобновили; результаты же держали в тайне. Слух об изобретениях не должен был просочиться наружу, изобретатели сидели среди сенаторов. Десятилетиями без пользы лежали в лабораториях Чикаго и Эдинбурга постановления об экспериментах, осуществление которых могло оказать катастрофическое воздействие на совместную жизнь людей.
Ученые не пошли по пути простого неорганического синтеза, а опирались на наблюдения над растительными и животными организмами. Ультра-микроскопические исследования и точнейшая регистрация процессов, происходящих в живых органах, позволили наконец — после чудовищных трудностей и ошибок, при неутомимой работе целых батальонов химиков физиков физиологов — добиться ясности относительно реакций обмена в живых телах. Но сперва потребовалось достичь значительного прогресса в физике, усовершенствовать конструкции ультра-микроскопов, электрических измерительных приборов. От Алисы Лайард, белой женщины из Чикаго (роскошного — фантастической красоты — экземпляра человеческой породы), исходили решающие идеи, касающиеся регистрации, автоматического зарисовывания сопутствующих микроэлектрических и тепловых процессов в клетках исследуемых органов. Когда с этими проблемами было покончено, анализ сложных созидательных и разрушительных механизмов удалось завершить довольно быстро.
Физики и химики освободились наконец от необходимости связывать свой труд с животными и растительными организмами. Долгое время они с отвращением и усмешкой думали о том, что одно-единственное засушливое лето может вызвать голод в целых регионах; думали об абсурдной зависимости человека от жары и сухости. Эти химики и физики больше всего ненавидели зеленеющие поля, луга и бурлескные скопления стад. Словно реликты более ранних геологических периодов, сохранялись в их эпоху скотобойни колбасные булочные. Булочные: нечто такое, о чем сообщали еще ассирийские глиняные таблички.
Великий Меки возглавлял главную лабораторию Эдинбурга. В лаборатории было две сотни отборных сотрудников. Они — за исключением тех, кто занимался подсобной работой, — годами не покидали территорию этого научного центра. Меки, члена эдинбургского сената, сенаторы обязали осуществлять строгий надзор за его помощниками и при малейшем подозрении против них не останавливаться перед такой мерой, как интернирование. И в то время, и позже ходило много слухов о зеленом круглом столе Меки. Зеленую форму носили мужчины и женщины, работавшие в лаборатории. Они, все двести человек, рассаживались за столами в большом жилом здании, расположенном позади институтского корпуса. В том же помещении находились — в свободном пространстве между их столами, сдвинутыми так, чтобы образовалась подкова, — маленькие столы, за которыми ели и пили люди в фиолетовых костюмах, именуемые гостями. Произносивший слово «гость» — если работал в институте недавно — приподнимал верхнюю губу, будто хотел улыбнуться; сотрудники же постарше хмурились. Ведь речь шла о человеческих жертвах, которых на определенном этапе начинали использовать для опытов. Эти люди выглядели так же, как все остальные, но постепенно их внешний облик менялся, потом они исчезали и на их месте появлялись другие. Сенат по первому намеку Меки присылал из города новых «гостей»; они никогда не бывали беспокойными, испуганными, склонными к подозрительности — обычные люди, которых приглашали в институт будто бы как желанных помощников, чтобы посвятить в тамошние тайны. На самом деле никто их ни в какие тайны не посвящал — эту сотню людей, которые удивлялись, почему их каждый день взвешивают, измеряют им температуру, селили в специальных «гостевых» комнатах; но их это не обижало, ибо они видели, что и «зеленые» точно так же взвешивают и контролируют друг друга. «Фиолетовые» гуляли по лесу вместе с другими, бегали, занимались спортом, но снова и снова некоторые из них исчезали. Они не видели расположенного далеко на задах гигантского лазарета, где, помимо загонов для больных лошадей и собак, имелась тысяча человекомест. Ведь именно столько больных периодически здесь скапливалось. Все они лежали в отдельных палатах; никогда им не представлялась возможность поговорить друг с другом; а если кто выздоравливал, его отправляли в Чикаго, на станцию Алисы Лайард, которая в дальнейшем наблюдала за таким человеком.
Не видели «фиолетовые» и просторного странного кладбища. Оно представляло собой лабиринт маленьких бетонных подземелий с ярким освещением. Человек, который спускался туда по лестнице, обнаруживал стоящие в глубоких нишах колбы стеклянные банки поддоны, с отверстиями (закрытыми, но снабженными кранами), через которые, шипя, поступало внутрь — или выводилось изнутри — какое-то газообразное вещество. Маленькие вентиляторы, жужжа, выгоняли едко-кисловатый воздух подвала через отводную трубу наружу. Каждая банка каждый поддон были надписаны; прикрепленная цепью к стене, висела толстая регистрационная книга, полная записей. «Фиолетовых» не оставляли в покое и после смерти: анализировалось изменение их органов после прекращения взаимодействия с другими частями тела. «Зеленым» никто не был безразличен, если он умирал и утрачивал то, что очень приблизительно можно назвать «духом» или «жизнью». Из столовых и лабораторий «зеленые» спускались на кладбище, где снова измеряли температуру, извлекали какие-то жидкости, добавляли новые вещества, регулировали поступление газа, пропускали сквозь законсервированные части тел электрический ток или подвергали их облучению. «Фиолетовые» никогда не понимали, что с ними происходит. Они думали, будто живут едят пьют дышат как все другие. Но они ели поддельную пищу, пили поддельные напитки, в своих комнатах — хорошо изолированных, запертых комнатах для гостей — вдыхали воздух, насыщенный таинственными субстанциями. То, что им подавали в столовой, в пространстве между подковообразно поставленными столами, за которыми болтали «зеленые», выглядело как жаркое, имело вкус соуса вина пирога кофе шоколада. Иногда (обычно в самом начале) это действительно были жаркое, соус — как носители диагностирующих веществ. Позже гостям давали только мнимую пищу: мясоподобную массу — студень, плотный или напоминающий по консистенции печень. Он был насыщен — в зависимости от того, какие опыты проводились в данный момент — субстанциями, подвергаемыми анализу.
Здесь повсюду — по лесу, комнатам, залам — расхаживали, как ни в чем не бывало, гости, «фиолетовые»: молодые мужчины и женщины, представители всех рас. Иногда поздно вечером кого-нибудь из них уводили — мужчина и женщина. За полчаса до того два-три «зеленых» стояли в тихой спальне перед вскочившим с постели человеком, чья пестрая одежда валялась на полу, спрашивали эту женщину или этого мужчину, готовы ли они пожертвовать одним из своих органов. Человек дергался кричал, но ему тут же вкалывали дозу оглушающего наркотика. Или он, обменявшись взглядом с посерьезневшими «зелеными», опускал голову, задумывался и затем с дрожью в голосе задавал вопрос. Ему вкратце объясняли суть дела. «Почему бы и нет, почему нет? — скрипел он сквозь зубы. — Лишь бы вам это удалось». И добровольно шел между «зелеными» — расслабившись внутренне, с кружащейся головой, отсутствующим видом, — гонимый ими по коридорам, все дальше. «За мной дело не станет. Покажите, на что способны вы». Торжествуя, будто сам все это создал, обводил взглядом белокафельные демонстрационные залы, залитые слепящим светом, столы с аппаратами, стеклянные ящики наподобие саркофагов, где лежали люди и накрытые полотном части тел, которые двигались, странно растопыривали пальцы, совершали хватательные движения. Будущие жертвы воспринимали открывшуюся им картину с радостью. Вокруг них что-то гудело рокотало. Необычная жара веяла повсюду, просачиваясь из щелей стеклянных ящиков, в которых лежали люди с закрытыми глазами, окруженные трубками проводами, орошаемые какими-то жидкостями, ярко освещенные; и было отчетливо видно, как у них вздымается и опадает грудь. Вошедшие и сами, так и не выйдя из состояния эйфории, вскоре ощущали на лице анестезирующую маску.
Вокруг них — в стеклянных шкафах, в ящиках и ваннах, при температуре, меняющейся в диапазоне от точки замерзания земли до очень сильной жары — лежали на вате или плавали в специальных емкостях, завернутые или обнаженные, белые и красные человеческие органы и их части. Из капельниц к ним подводился по тонким трубкам питательный раствор. Этот раствор струился также по кровеносным сосудам находящихся в коме обнаженных людей: мужчин и женщин из Уганды Капштадта Лондона, других мест, откуда их сюда занесло. Ко всем им — живым организмам, живым органам, пульсирующим частям органов — были пододвинуты наблюдающие аппараты. «Зеленые» ходили по залу, брали соскобы, в чашечках относили их к другим ящикам. В чудовищного вида высоких стеклянных цилиндрах червеобразно колыхались на брыжейке с красными кровеносными сосудами белые кишки, отделенные от организма или соединенные с ним. Лаборанты наливали напыляли намазывали на них какие-то субстанции, наблюдали за последующими изменениями влажной слизистой оболочки, тонкой стенки кишки. Некоторым пациентам вскрывали череп, рядом с ними лежала покрытая волосами черепная крышка. Извлеченный пульсирующий мозг помещали в жидкую теплую среду. Толстые синие упругие вены оплетали белесую бороздчатую массу; ее разнимали на части, внутрь вводили провода трубочки. Провода и трубочки вводили также в кишки, кровеносные сосуды, печень. Все было соединено с блестящими металлическими аппаратами, посылающими сигналы, регистрирующими результаты исследования. На бесшумных резиновых подошвах двигались мужчины и женщины в защитных масках — по помещениям, где не было слышно ни звука, кроме разве что редких, похожих на песнопения стонов, иногда доносившихся из стеклянных саркофагов.
Раздвижные железные стены отделяли эти выложенные кафелем помещения от других, с толстыми кирпичными стенами, где на грядках, на насыпной земле росли разные растения, низкие и высокие деревья. Растения тоже были оплетены паутиной проволочек и трубок. Были расщепленными, пробуравленными; в их кроны стволы корни вели провода. Сквозь некоторые высокие залы веял прохладный ветер; в других царила духота; все деревья подсвечивались красными или зелеными фосфоресцирующими лампами.
В темных, маленьких и невзрачных, словно фабричные цеха, пристройках и подвалах, в выдыхающих горячие пары котлах и шкафах совершалась главная работа этого научного центра: подражание изученным процессам, их воспроизведение — сперва с обильным использованием живого вспомогательного материала, животного и растительного происхождения, заимствуемого из соседних помещений, а затем, все в большей мере, без него. Использование жизненных соков и живых клеток было сокращено до минимума; дело дошло до того, что, как выразился Меки, для производства определенного сорта жира, определенной белковой группы ему требовалось не больше живой субстанции, чем пивовару прежних времен — дрожжей. На самом деле Меки так и не смог полностью отказаться от органического материала. И первым шагом на пути внедрения его опытов в практику стало строительство гигантских цехов для консервирования и культивирования определенного клеточного сырья, добываемого из животных и растительных организмов.