Горячая тень Афгана
Шрифт:
Но то, что на самом деле сказал мне Довгий, шокировало меня своей неожиданностью и кажущейся абсурдностью.
— Заходите, — пригласил он меня в кабинет. — Садитесь.
Это был совершенно лысый, но с густыми черными бровями полковник, роста выше среднего, смуглый, сухощавый, движения его были плавными и, как мне показалось, таили в себе скрытую угрозу.
Я сел в кожаное кресло по другую сторону стола и ждал, пока полковник оторвется от своих бумаг. Наконец, он поднял свои мохнатые, как гусеницы, брови, снял очки в тонкой оправе
— Ну, что? — задал он вопрос, на который я даже при большом желании не мог ответить.
Полковник, впрочем, удовлетворился моим молчанием, зашнуровал папку, которую изучал, отложил ее в сторону, а перед собой положил еще совсем новый, плохо разработанный на сгибе, скоросшиватель, раскрыл его и стал перелистывать бумаги. Я не мог прочесть ни слова, но заметил, что там было три документа, написанных от руки, разными почерками и чернилами, предписание и еще какие-то бумаги.
— Неважны ваши дела, — сказал Довгий. — Видите? — И он постучал рукой по скоросшивателю. — На вас заведено уголовное дело.
Круто он начал. А вдруг я человек нервный, сердце слабое, и после таких слов — хлоп! — и готов? Я не сводил взгляда с его черных мохнатеньких глаз. Довгий выжидал паузу, рассматривая мое лицо. Это, должно быть, профессиональная привычка, особая манера поведения — говорить не совсем приятные вещи и при этом наблюдать, как меняется физиономия у собеседника. Наверное, полковнику было приятно.
Он не дождался от меня града вопросов, невнятной, рваной речи и восклицаний, и вбил гвоздь по самую шляпку:
— За самовольный выезд из Душанбе. Иными словами — за уклонение от службы. Статья оч-ч-чень серьезная.
Нельзя сказать, что у меня гора свалилась с плеч, но некоторое напряжение спало. Я тотчас усмехнулся. Эх, родная армейская бюрократия! И здесь все напутали и перевернули с ног на голову.
— Чего это вы головой качаете? — удивился полковник. — Будете отрицать, что… — он нацепил очки и посмотрел в папку. — Что двадцатого числа самовольно покинули пределы гарнизона, в данном случае — Душанбе?
— Нет, это отрицать не буду, — ответил я. — И все-таки уклонения не было, потому что двадцатого я уже был уволен из армии.
— Что вы говорите! — покачал лысой головой полковник. — Снова обратимся к делу. Вот выписка из приказа. Цитирую: «М-м-м… на основании Закона о прохождении контрактной службы… так… так… считать контракт — номер, дата — недействительным и полагать Вацуру Кирилла Андреевича уволенным со службы по статье такой-то на основании приказа командира части от двадцать второго сентября сего года. Подписано: врио командира войсковой части, заверено: начальник строевого отдела». От двадцать второго, — повторил он, поворачивая папку так, чтобы я мог увидеть выписку.
Я не поверил своим глазам.
— Да, это действительно любопытно, — признался я, доставая из нагрудного кармана выписку из приказа, подписанного Локтевым. — А как тогда объяснить вот это?
—
— Странно, — пробормотал он. — Вы меня озадачили. Это что же получается? Два приказа на увольнение? Но какому верить?
— На этот вопрос нетрудно будет ответить, если вы скажете мне, кто дал вам команду завести на меня уголовное дело.
— А вот это, гражданин Вацура, уже не ваше дело, — сухо ответил Довгий.
— Хорошо. Тогда позвоните в строевой отдел, пусть там отыщут приказ, подписанный Локтевым, и зачитают его от начала и до конца.
— Давайте позвоним, — на удивление быстро согласился Довгий, поднял трубку, попросил телефонистку соединить со строевым отделом, когда ему ответили, представился и попросил поднять все приказы об увольнении за двадцатое сентября. Что ему ответили, я, естественно, не услышал, но лицо полковника вытянулось.
— Вот как, — растерянно ответил он. — И как долго они там пробудут?.. Ах, вот как!.. Ну что ж, извините.
Он положил трубку и развел руками.
— Неувязка, Кирилл Андреевич. В связи с самоубийством Локтева в штабе работала комиссия из Москвы, ворошила всю его служебную деятельность, и приказы, которые он подписал за последнюю неделю, увезла с собой в Москву.
Я повторил вопрос, который полминуты назад задал Довгий в телефонную трубку:
— И как долго они будут ворошить его служебную деятельность?
— Пока не будут выяснены мотивы и обстоятельства самоубийства.
— А на это уйдет неделя…
— Может быть, неделя.
— Или месяц?
— Все возможно, — охотно кивнул полковник.
— И как в таком случае вы намерены поступить со мной?
Полковник вздохнул, стал щелкать замком скоросшивателя, передвигать папки, тетради, авторучки, лежащие на столе.
— Вы должны меня арестовать, — помог я ему.
— Видите, как хорошо, что вы сами все знаете.
Я невольно привстал. Полковник насторожился. Улыбка, застывшая на его лице, вмиг слетела, скулы напряглись. Он оперся руками о край стола, будто тоже намеревался вскочить со стула. Переборов нахлынувшее на меня волнение, я сказал:
— Тогда я вам вот что скажу, полковник. Я скажу вам, что будет дальше. Вы отправите меня в следственный изолятор, и пока я буду там сидеть, приказ, подписанный Локтевым на мое увольнение, бесследно исчезнет. Я потребую, чтобы вы допросили двух работниц строевого отдела — ту, которая печатала приказ, и ту, которая носила его на подпись Локтеву вечером двадцатого, но обе женщины в один голос скажут, что не помнят такого, чтобы Локтев подписывал приказ на увольнение Вацуры. Адвокат ничего не сможет сделать, чтобы оправдать меня, но до суда дело не дойдет. При невыясненных обстоятельствах я повешусь в камере на альпинистском шнуре, который невесть каким образом попадет в капэзэ.