Горячее лето (Преображение России - 11)
Шрифт:
Укрепления австрийцев здесь, он видел, были гораздо слабее прежних, зимних, на ручье Муравице, и несколько слабее тех, которые были взяты его дивизией после форсирования реки Иквы. Однако целую неделю подарил врагам своим бездействием генерал Яковлев для того, чтобы здесь утвердиться. А дальше, за речкой Ситневкой, показана была на карте река Слоневка, такая же болотистая, как и Пляшевка.
– Нет, гнать и гнать их, чтобы не зацепились, проклятые, за болота! следя за тем, как вытягивались его батареи, и представляя их там, за фольварком и дубовым леском, энергично говорил Протазанову
– Придется все-таки донести, - ответил Протазанов.
– И донесем, да, - донесем! Пусть знают!.. Пусть отмечают: проходима или непроходима река вброд, а не так!.. Рота, а! Шутка им? Это - сила!.. И вот бесполезно, дико, глупо, к чертовой матери пошла на дно!.. Донести непременно!
Как только, тщательно считая свои легкие орудия, Гильчевский поймал глазами последнее, тридцать шестое, он тут же, вместе со штабом, двинулся им вслед.
III
Ливенцев не выпячивал свою роту, - он смотрел только, чтобы не отстать от соседей справа, слева и не отрываться от противника.
Перед тем как оставить взятый ротой участок позиций, он подсчитал своих людей. Не оказалось и пятидесяти рядов во всех четырех взводах, но он не успел привести в полную известность своих потерь, - некогда было. Полагал при этом, что порядочно людей пошло с ранеными, кроме того, остались при орудиях, при других трофеях и при пленных, которых скопилось до ста человек.
Так как полк распался надвое и одна его половина, при которой был и командующий полком полковник Печерский, ушла к станции Рудня, то уцелевший в бою командир третьего батальона, капитан Городничев, должен был принять начальство и над четвертым.
Так рассуждал и именно с этим обратился к нему Ливенцев.
Городничев был невзрачный, низенький человек, с преждевременно морщинистым лицом, с невыразительными глазами, точно сделанными из алюминия.
– Вам, господин капитан, придется принять командование и над четвертым батальоном, - сказал ему Ливенцев.
– Мне?.. Почему мне?
– подозрительно глянул на него снизу одним глазом Городничев.
– Потому что наш командир батальона тяжело ранен, - объяснил Ливенцев.
– Ранен?.. Ну вот... ранен... А я тоже ведь не чугунный.
– Поскольку вы, слава богу, живы-здоровы...
– начал было Ливенцев, но Городничев перебил его:
– А вы, собственно, передаете мне приказание командира полка или как?
– Говорю от своего имени, за неимением командующего полком поблизости.
– На это должен прийти приказ от начальства, - упрямо сказал Городничев и отошел было в сторону, но Ливенцев пошел за ним.
– Раз начальства нет вблизи, то принимать команду приходится вам, - это понятно и просто!
– начал уже возбуждаться при виде такого равнодушия Ливенцев.
– Нет, это не просто, а смотря...
– сделал особое ударение на последнем слове Городничев.
– Что "смотря"?
– ничего не понял Ливенцев.
– Смотря по тому, как...
– сделал теперь ударение на "как" Городничев.
Ливенцев
– Что же именно "как"?
– Как вообще сложится.
– Что сложится?
– Обстоятельства вообще.
– Ну, знаете, теперь обстоятельства ясные: надо идти вперед, и больше решительно ничего!
– Вы, прапорщик, никаких указаний мне давать не можете!
– вдруг окрысился Городничев.
– Я и не даю указания, я только советуюсь с вами, как равный вам по положению, - резко отозвался на это Ливенцев.
– Как это так "равный"?
– полюбопытствовал Городничев.
– Поскольку я теперь старший из ротных командиров в четвертом батальоне, то я и принимаю командование батальоном!
– сказал Ливенцев, за минуту перед тем не думавший ничего об этом; такое решение внезапно слетело с его языка, однако и не могло не слететь.
Он до этого дня весьма мало был знаком с Городничевым: во время окопной жизни как-то совсем не приходилось с ним сталкиваться, а с начала наступления тоже не приходилось выходить за пределы интересов своего батальона. Только мельком от других прапорщиков слышал, что он "дуботолк", "тяжкодум", "густомысл" и тому подобное, но не думал, однако, чтобы до такой степени мог быть густомыслен командир батальона.
Городничев еще смотрел на него вопросительно, тараща алюминиевые глаза, а он уже, круто повернувшись, уходил от него к четырнадцатой роте, чтобы там объявить себя временно командующим батальоном. Потом он послал в пятнадцатую и шестнадцатую роты коротенькие записки: "Вступив во временное командование 4-м батальоном, приказываю подготовиться к немедленному преследованию противника".
Ни от прапорщиков Тригуляева и Локоткова, ни от нового командующего шестнадцатой ротой, совсем еще молодого, только что из школы, прапорщика Рясного никаких возражений он не услышал; напротив, везде очень быстро построились люди, и четвертый батальон первым тронулся вперед, а за ним пришлось идти третьему: такой порядок, впрочем, был и при форсировании Пляшевки.
Сам он шел со своей ротой, выслав вперед патрули.
Горячий командующий второй половиной 401-го полка, в помощь которому посланы были оба батальона, повел своих вперед, как будто даже забыв в пылу боя о присланных ему же на выручку частях 402-го полка. Так объяснял самому себе Ливенцев то, что оба батальона оказались без спасительного попечения о них начальства.
Местность впереди была очень удобна для защиты, и предосторожность в виде цепочки патрулей оказалась необходимой: уже перед первой опушкой молодого леска началась перестрелка, и тринадцатую роту пришлось спешно рассыпать в цепь, задержав на время продвижение остальных.
Ливенцев был рад, что уцелел Некипелов: сибиряк был не зря кавалером всех четырех степеней солдатского Георгия, - он был распорядителен в бою, и Ливенцев знал, что он хорошо будет вести роту, во всяком случае гораздо лучше, чем Локотков, а тем более Рясный. Тригуляев же хотя по натуре был сообразителен и скор на решения, но теперь, после ранения оставшись в строю, мог и потерять половину этих своих природных свойств.