Горячее лето (Преображение России - 11)
Шрифт:
Ставка осталась верной себе. Она могла бы схватиться за тот спасательный круг, который кинул ей Брусилов, по-своему, но в интересах дела понявший ее туманную директиву, но решила оттолкнуть этот круг. Чтобы не оскорбить Эверта, который ничего не делал и, очевидно для всех, ничего не собирался делать, занимаясь только отписками, она решила оскорбить Брусилова, и тот был действительно оскорблен.
Все штабные заметили, что за обедом он сидел непривычно для них - глядя исподлобья, дышал тяжело и пил вина неумеренно много, точно его мучила жажда. Вдруг он сказал, ни к кому
– Нет, как хотите, - нет!.. Это не Эверт, а какой-то Выверт... Пусть-ка он просит о перемене своей фамилии...
Клембовский раза два пытался заговорить со своим начальником, но он только невидяще всматривался в него и тут же наполнял вином свой стакан. Клембовский заботливо отставлял от него бутылку, но он, подымаясь, дотягивался до нее снова. Не ел ничего, не дотрагивался ни до одного из блюд, только пил. К концу обеда, который все старались закончить как можно быстрее, он сидел заметно для всех побагровевший, потом вдруг поднялся и покачнулся так, что его пришлось поддержать.
Все тут же встали, а он пробормотал еле внятно:
– Продолжайте, господа... а я... Что касается меня... то я пойду отдохнуть...
Оглядев почти всех, он добавил гораздо более раздельно:
– Если войну не хотят вести, то я, значит... напрасно пере-старался... да! Однако же я хотел лучшего, а... а не худшего, господа!.. В конце концов... я заслужил все-таки право на отдых...
Поддерживаемый с одной стороны Клембовским, с другой - генералом Дельвигом, инспектором артиллерии Юго-западного фронта, Брусилов шел в свою спальню, стараясь все же держаться прямее и как можно тверже ставить старые ноги.
Когда его уложили в постель, он тут же заснул крепчайшим сном.
– Вот какой пассаж, - говорил Дельвиг Клембовскому.
– Это называется довели до точки... В первый раз на моей памяти.
– Да и на моей тоже, - отозвался Клембовский.
– Так работать, как Алексей Алексеевич, ведь этому изумляться нужно, а не палки ему в колеса за это ставить! Ведь он с первого же дня войны на фронте и ни разу не отдыхал как следует, - ни одного дня отпуска не имел, и в награду за это вдруг такой афронт! Человек сам берет на себя лишнюю же ведь обузу - еще одну армию вдобавок к своим четырем, - так нет же, - знай сверчок свой шесток, по одежде протягивай ножки... А что касается отдыха, то кто же смеет сказать, что он его не заслужил! Пусть отдыхает, - завтра встанет свежий, как ни в чем не бывало...
II
101-я дивизия в эти дни тоже вполне заслуженно отдыхала, - так распорядился командарм Сахаров, - правда, отдыхала в ближайшем тылу, считаясь в резерве. Она понесла за три боя много потерь, и даже командир 32-го корпуса, безмятежно пребывающий в тридцативерстной дали от своего участка фронта, генерал Федотов, должен был признать, что выполнять боевые задачи без пополнений дивизия уже не могла.
Строго говоря, это был, конечно, не отдых, а просто привыкшая быть всегда впереди другой дивизии того же корпуса, 105-й дивизии, 101-я временно должна была уступить ей почетную первую линию - лицом к лицу с противником
Это было на речке Слоневке, не менее болотистой, чем Пляшевка, от которой только что унесли ноги австро-венгерцы. Теперь, за Слоневкой, их разбитые части, подкрепленные свежими силами, спешно возобновляли свои старые, прошлогодние позиции, а обе дивизии 32-го корпуса укреплялись на своем берегу, выжидая пополнений и нового приказа наступать.
Хотя и очень слабая уже численно, 101-я дивизия заняла длинную десятиверстную полосу несколько в сторону от местечка Радзивиллов, стоявшего на шоссейной дороге из Дубно в город Броды. Гильчевский со своим штабом поместился в деревне Старая Баранья, откуда было всего три версты до первой линии австрийских окопов, а дивизия его расположилась, конечно, гораздо ближе к этим окопам, - таков был ее отдых.
А сам Гильчевский, объезжая позиции, пытливо приглядывался к новой водной преграде между полками его и 105-й дивизией и противником.
– Ох, чует мое ретивое, что придется мне и эту гнилую речку форсировать!
– говорил он Протазанову.
– Есть на эту тему у какого-то старого поэта, кажется, у Некрасова:
Припевала моя матушка,
Когда стал я вояжировать:
"Будешь счастлив, Калистратушка,
Будешь реки ты форсировать!"*
______________
* Пародия на стихотворение Н.А.Некрасова "Калистрат".
Вот уж, как говорится, на роду написано! Вислу форсировал, Икву форсировал, Пляшевку, - чтоб она, проклятая, пополам пересохла, форсировал, теперь - не угодно ли эту еще!
– Эту сто пятая форсировать будет, Константин Лукич, а мы уж ее перейдем без хлопот по ихним мостам, всухую, - отозвался Протазанов. Но Гильчевский недоверчиво покачал головой и добавил к этому жесту весьма проникновенно:
– Напрашиваться, разумеется, не буду, - ну ее к черту, эту трясину зловонную, но предчувствие какое-то у меня все-таки есть, что придется нам тут загубить, пожалуй, не одну роту...
– А в предчувствия вы разве верите?
– спросил, блеснув редкой у него улыбкой, Протазанов.
– Как вам сказать на это?
– начал раздумывать вслух Гильчевский. Говорится: "Если бы знал, где упасть, подстелил бы соломки". В том-то и горе наше, что не знаем... Однако же приходилось мне замечать что-то такое. Нападает на тебя вдруг какая-то оторопь, и затоскуешь как-то, вроде того что: "Нет! Ни черта не выйдет, - лучше не начинать!.." Возьмешь да и в самом деле не начнешь. А как, скажите, пожалуйста, проверить такое? Может быть, оно и вышло бы в лучшем виде, а?
Говоря это, Гильчевский глядел на прихотливо извивавшуюся по долине между холмами Слоневку, и Протазанов, достаточно хорошо уже изучивший своего начальника, понял, что он думает ни о чем другом, как о возможности с наименьшими потерями перебросить корпус через эту речку.
– Если хорошо провести сначала разведку, то как же может не выйти? Разумеется, выйдет, - сказал Протазанов.
И Гильчевский, не переспрашивая, тоже понял, что Протазанов имеет в виду переправу войск, поэтому сказал: