Горячее молоко
Шрифт:
Я боюсь ее и боюсь за нее.
Вдруг она не шутила насчет ампутации? Если она и в самом деле на это решится, если отсечет ноги, как я сохраню ее в здравом уме и твердой памяти? Как мне ее защитить и как защитить себя от нее? Со дня своего появления на свет я наблюдаю за Розой Папастергиадис и старательно прячу свои тревоги.
Вечно ты где-то далеко, София.
Нет. Я всегда слишком близко.
Я не должна смотреть на ее поражение с высоты всего, что мне известно, дабы не превратить ее в камень своим презрением и своей печалью.
Близился прилив. На пляже я увидела девчушку, которая что ни день лежит на берегу, позволяя своим сестрам закапывать себя в песок и выкладывать поверх ног русалочий хвост. Ноги заменялись обрубком. Я подошла, запустила пальцы в песок, нащупала детские запястья и с огромным усилием вытащила девочку из песчаной могилы. Сестры с воплями побежали к матери, сидевшей в отдалении на шезлонге. Выбросив недокуренную сигарету, она подбежала ко мне и разразилась бранью; на шее из стороны в сторону болталась массивная золотая цепь. Я бросилась наутек, быстро-быстро, быстрее ящерицы, шмыгнувшей в расщелину, и остановилась только у медпункта.
На самом верху шеста развевался желтый флаг с медузой. Хуан сообщил, что местные власти крайне встревожены оттоком туристов. Сейчас усиленно разрабатывается новая стратегия, «План „медуза“: купальщикам советуют „остерегаться ужаленья на мелководье“». Хуан посмеялся и надкусил сочное красное яблоко.
— Известно ли тебе, — начал он, отходя от меня подальше, — что увеличение популяции медуз связано с сокращением числа хищников, таких, как черепахи и тунцы, а также с глобальными колебаниями температуры и с количеством осадков.
Он расхаживал в шлепанцах туда-сюда. От него пахло морем. Борода блестела. Стройный, загорелый, он наслаждался вкусом свежего хрусткого яблока. Оказавшись возле меня, он убрал с моего лица несколько кудряшек, лезших мне в глаза. Его пальцы были мокры от сока. Он заговорил со мной по-испански.
— С виду я мягче тебя, а ты с виду жестче меня. Ты согласна, София?
Матереубийство
Моя мать, одетая в платье с подсолнухами, сидит на стуле, уставившись в стену. На ногах тапки, на полу валяется соломенная шляпа, будто сброшенная в гневе.
— Это ты?
— Да, это я.
Жду, когда же она сообщит мне радостную весть.
Ее взгляд намертво вперился в стену.
Можно подумать, ноги вступили с ней в заговор, вечно шепчутся, интригуют. Она надела тапки, чтобы спрятать от меня ожившие ноги.
— София, воды!
Agua con gas, agua sin gas. Какую выбрать?
Я открыла холодильник и прижалась щекой к дверце.
Мать меня предала. Все эти годы я ни на минуту не теряла надежды на ее выздоровление, а она теперь лишает меня этой надежды. Я налила стакан не той воды и подумала, что мама, вероятно, нагуляла аппетит. Выбрав мягкий банан, я растерла его с молоком, чтобы она набралась сил для новой прогулки. И для следующей. И для следующей. Она приняла у меня тарелку, как могла бы это сделать настоящая мученица, страдающая от присутствия в мире неизбывного зла. Глаза долу. Губы поджаты. Руки бессильны.
Она проголодалась.
— У тебя солнечные ожоги и все тело в песке, — сказала она.
— Да, день выдался отличный. Просто изумительный. А ты что поделывала?
— Ничего. Как всегда, ничего. А чем мне заниматься?
— Ну, если тебе скучно, можешь отрезать себе ноги. — Я вытряхивала смешанный с водорослями песок из спутанных мокрых волос.
И тут она на меня напустилась. Это был гимн насилию, и она пропела его злобным, но голосистым соловьем.
Волосы у меня нечесаные и вызывают отвращение. Я пустила на ветер свои задатки. У меня эмоции через край, зато мать проявляет сдержанность и стоицизм.
В ее голубых глазах стояло скорбное потрясение.
Я схватила ее за руку, чтобы успокоить. Рука оказалась бумажной и бесчувственной.
Роза сказала, что боится отходить ко сну.
Высвободив руку, она сорвалась на крик. Впечатление было такое, будто в лужу бензина по небрежности уронили спичку. Мама не знала удержу: она оскорбляла всех и вся. Дыхание участилось, щеки раскраснелись, визгливый голос дрожал. Как выглядит ярость? Как непослушные ноги моей матери.
Бочком прокравшись в ванную комнату, я все еще слышала, как из матери хлещет ненависть. Она казнила меня электрическим током своих слов: она была опорой линии электропередачи, а я — верветкой, рухнувшей оземь, трясущейся, но еще живой.
Залезла я под душ и почувствовала, как под теплыми струями пульсируют укусы медуз. Они побуждали меня сотворить что-нибудь чудовищное, но что именно, я не знала. Вся в солнечных ожогах, волдырях и синяках, я готовилась. Расчесала волосы, подкрасила глаза, дополнительно навела стрелки. Сама не знаю, для чего я прихорашивалась, но для чего-то значительного. Меня преследовал вид Ингрид верхом. Она подсказала мне мысль, которая, вероятно, и без того зрела у меня в голове. Тут раздался крик Розы: она требовала добавить молока в банановое пюре.
— Сейчас, сейчас.
Войдя в гостиную, я осторожно приняла тарелку из ее лживых, мошеннических рук (но не таких агрессивных, как ее губы) и подлила молока. На этот раз сверху добавила еще меда.
— Давай хотя бы покатаю тебя на машине, — предложила я.
К моему удивлению, она согласилась.
— Куда поедем?
— В сторону Родалквилара.
— Отлично. А то я целый день в четырех стенах.
После прогулки она с большим аппетитом отправляла в тонкогубый рот банановое пюре.
Толкать кресло-каталку до машины было не близко. В субботний вечер на деревенских улицах гуляла масса семей с детьми. Наверное, мы с ней — тоже семья. Ворочать тяжести не составляло для меня проблемы. Да я бы, в своей новой чудовищной ярости, над головой пронесла это кресло. Моя мать решила и впредь держать дочку в подвешенном состоянии между надеждой и отчаянием, где ей самое место.
В конце концов, когда я усадила ее в «Берлинго» и попыталась вспомнить, как снимать машину с ручника, мама отказалась пристегиваться.