Горячее молоко
Шрифт:
Сеньор Коваррубиас наклонился вперед.
— А вы, София, не хотите поделиться с нами какими-нибудь тревогами?
Единственным звуком, нарушавшим тишину кабинета, было тиканье маминых гангстерских часов, которые поблескивали кольцом фальшивых бриллиантов на ее тонком запястье.
— Я не знаю, жива или мертва моя мать, — сказала я.
Джульетта уставилась в стену, как будто не замечала моего присутствия.
— Прошу вас, продолжайте, София. Вы не обязаны использовать научную лексику. — Мистер Джеймс ободряюще улыбнулся.
Роза даже ударилась затылком о подголовник кресла.
— Научная лексика — не проблема для моей дочери. У нее диплом с отличием.
Повернувшись ко мне, она заговорила по-гречески. Впервые за очень долгое время. Мать учила меня греческому с трех лет. Дома мы редко говорили на этом языке — видимо, в отместку отцу. Я изрядно потрудилась, чтобы стереть из памяти целый язык, а он все не умолкал. Я хотела его заткнуть, а он, после того как отец ушел из семейного дома, ежедневно заводил со мной разговоры. Как ни странно, Роза перешла на греческий, чтобы рассказать анекдот, построенный на стереотипном представлении об уроженце Йоркшира. И лишь одну фразу она произнесла по-английски: «Уиппета у меня тоже нет».
Я улыбнулась, а она расхохоталась. Джульетта посмотрела на нас с мученическим видом. Не иначе как редкое проявление единодушия между матерью и дочерью, которое ей выдалось наблюдать, воскресило ее покойную маму и незримо перенесло ее в этот кабинет. Мы с Розой выглядели куда счастливее, чем на самом деле. Только я заговорила свободно, как она прервала меня своей шуткой. Стукнула кулаком, настаивая, что никаких проблем у меня нет, и превратила это в комплимент.
Тем не менее мистер Джеймс, похоже, смутился и поник. Нас повело куда-то не туда. Возникла заминка, запинка, задержка. Роза, даром что сидела в инвалидной коляске, прошлась по алфавиту и, помедлив на пустынных просторах между альфой и омегой, выдала такие слова, как «одёр» и «уиппет». Они не вписывались в историю, которую мистер Джеймс сочинял при помощи своего вопросника, лежавшего — под видом истины в последней инстанции — у него на коленях.
Заслонив рот ладонью, он прошептал что-то сеньору Коваррубиасу, который покивал и нащупал в кармане телефон. Мне было видно, что он получил семьдесят три сообщения по электронной почте и тут же взялся их просматривать, не забывая ставить шариковой ручкой галочки и кружки в своем вопроснике.
— Клиника Гомеса дает мне надежду.
У меня дрогнул голос, но я, кажется, сказала то, что хотела. Гомес тотчас же меня перебил и заговорил с проверяющими по-испански. Разговор получился долгим. Время от времени в него вклинивалась Джульетта. Высказывалась она деловитым, даже резким тоном, но я заметила ее эмоциональный накал. Левой рукой она постоянно дотрагивалась до шеи. Когда она повысила голос, отец погрозил ей пальцем.
Сверху на всех нас взирала убитая током верветка.
Мистер Джеймс встал.
— Приятно было с вами познакомиться. — Он склонил голову с благородной сединой в направлении непослушных ног моей матери.
А сеньор Коваррубиас поцеловал ей руку. У него был слегка приплюснутый нос, как после драки.
— Profunda tristeza[11], — сказал он глубоким, усталым голосом.
Пошарив пухлыми пальцами в кармане, он с новой энергией достал ключи от машины, как будто сгорал от желания побежать к своему белому лимузину, припаркованному на территории клиники, и с нарушениями скоростного режима умчаться в Барселону.
После отъезда комиссии Гомес попросил меня выйти из кабинета.
— Я должен поговорить со своей пациенткой наедине, — сказал он.
Скрюченный артритом палец Розы погрозил суровому, неулыбчивому врачу.
— Мистер Гомес, стеклянный футляр вашего чучела примата разбился почти над самой головой моей дочери. У нее над бровью в кожу впилась тонкая стеклянная заноза. Впредь потрудитесь накрывать футляр тканью.
Когда я шла к двери, мне показалось, что у мамы внутри выключили свет. И одновременно с этим я заметила, что к Розе вернулась красота. Ее скулы, мягкая кожа… она вдруг сделалась яркой, как будто вновь стала собой.
Исчезающий диван
Повсюду тишина. Повсюду спокойствие.
Восходит солнце.
В небо поднимаются клубы черного дыма. Где-то вдалеке произошел взрыв.
По совету Гомеса я отправилась с рюкзаком в горы, где отдалась суровому пейзажу, открыла его детали, идеальные формы мелких суккулентов, растущих между камнями, их блестящую кожицу, геометрию и сочность. В рюкзаке лежала бутылка воды, на голове плотно сидели наушники — я слушала оперу Филиппа Гласса «Эхнатон»[12]. Мне хотелось великой музыки, которая огнем выжигала бы мои случайные страхи, заползавшие под кожу. Под кроссовками шныряли ящерицы, а я уходила подальше от черного дыма, в иссохшую долину, где виднелось что-то вроде руин древней арабской крепости. Примерно через час пути я остановилась там на привал и стала высматривать тропу, которая привела бы меня назад, к пляжу.
Вдалеке поджидала она.
Ингрид в шлеме и высоких сапогах сидела верхом на жеребце андалузской породы. В головокружительной небесной высоте, расправив крылья, над андалузцем парил орел. В наушниках гремело безумство музыки, а она подняла жеребца в галоп и помчалась в мою сторону. Мускулистые руки, длинные волосы, заплетенные в косу, бедра, стиснувшие жеребца, — и сверканье моря у подножья гор.
Вначале я наблюдала отстраненно, как из окна поезда, откуда виден исчезающий пейзаж, но по мере ее приближения отметила, как стремительно она летит. Я знала, что Ингрид, поступает ли она рисково или расчетливо, все делает в полную силу. Просто не все у нее хорошо кончается. Она обезглавила родную сестру, а теперь нацелилась на меня.
Я рухнула ничком, как подкошенная, и накрыла голову руками. Кровь темной рекой билась и пульсировала во всем теле; в ушах отдавался стук копыт. Солнце закрыла тень — это через меня перепрыгнул андалузец. Меня обдало его яростным, диким жаром, а сердце молотом застучало в нагретую землю.
Ингрид, высоко сидящая на своем королевском жеребце, слилась с небом. Мои наушники и айпод комом застряли среди раскаленных солнцем камней и чертополоха, но музыка не смолкала. Ее мощь и размах превратились в капель жестяных звуков, сливавшихся с громким ржанием андалузца и робкими криками невидимых обитателей пустыни.
— Зоффи, что ты разлеглась на земле, как ковбой?
Ингрид натягивала поводья. Тут я поняла, что остановилась она довольно далеко. А я-то с перепугу рухнула в пыль и колючки, но наушники сорвала с головы сама.
— Неужели ты подумала, что я действительно через тебя перепрыгну?
Я смотрела в вековечные черно-стеклянные глаза андалузца, а Ингрид кричала поверх его головы:
— По-твоему, я убийца, Зоффи?
А ведь я и вправду подумала, что она переломает мне кости, гарцуя на жеребце Леонардо.