Горячее молоко
Шрифт:
Вот уж не думала, что когда-нибудь обрадуюсь появлению Леонардо, но его приход избавил меня от необходимости отвечать на вопрос. Слегка прихрамывая, Ингрид прошла мимо меня к дверям. Левую ступню по-прежнему саднило от ожогов, но Ингрид ничего не замечала. Места, куда впивалось жало, интересовали ее лишь на моем теле. Встретив Леонардо, она вся расцвела и вскричала «Браво», когда увидела, что он прижимает к груди пару коричневых кожаных сапог для верховой езды. На мою долю достался только небрежный кивок. Да, я знаю, что ты здесь. Радости мало. Вечно ты тут околачиваешься, когда я прихожу.
Оконные стекла дребезжали от ветра; Ингрид сунула ноги в сапоги. Под нашими взглядами она изгибалась и подтягивала кожаные голенища, запустив внутрь большой палец. Сапоги доходили ей почти до колен. Она распрямила спину, выпятила бюст и гордо подняла голову, а Леонардо, порывшись в своей кожаной сумке, достал шлем. Она стояла с заносчивым, победным видом — молодая воительница, сражающаяся с мужчинами. Кто ее противники? Значусь ли я в этом списке? За что она сражается?
Как похотливый раб, Леонардо выступил вперед.
— Когда решишь прокатиться на моем жеребце, тебе понадобится этот шлем.
Он нежно надел шлем ей на голову, убрал под него две длинные косы и повозился с застежкой под подбородком; она не шевельнулась и не проронила ни звука. А потом вежливо чмокнула Леонардо в щеку.
— Хочу сделать тебе ответный подарок: оливу, — сказала Ингрид.
В новых сапогах и шлеме она вышла в сад и вернулась с маленьким саженцем.
— Я сама уже посадила четыре деревца, Зоффи собирается посадить еще два, а седьмое — тебе.
По всей видимости, Леонардо почувствовал, что от него ожидают похвалы.
— Деревце жизнестойкое, — мрачно выдавил он.
Ингрид достала из холодильника две бутылки пива. Одну протянула мне, а сама полезла в задний карман, достала открывашку и откупорила вторую бутылку для Леонардо. Тот поднес холодное стекло к губам и сделал глоток, а я так и стояла с закупоренной бутылкой, никому не нужная, как этот саженец. Не приходилось сомневаться, что Ингрид пробила стеклянный потолок неодобрения Леонардо. Я попросила открывашку. Взяв у меня бутылку, Ингрид одним точным движением отщелкнула крышку. Я приближалась к пониманию Ингрид Бауэр. Она всегда подталкивала меня к одной или другой крайности. Мои границы были сделаны из песка, и она решила, что их можно сдвигать, а я позволила. Дала невысказанное согласие, потому что хотела знать, что будет дальше, пусть и не к моей выгоде. Что мною движет: склонность к саморазрушению, к презренному бездействию, к безрассудству или просто к экспериментам, к скрупулезному отслеживанию принципов культурологии и антропологии, или же я просто влюбилась?
В Ингрид Бауэр сидело нечто такое, что меня зацепило, причем глубоко. Это было как-то связано с ее сапогами и шлемом. Они предлагали ей шанс галопом унестись от истории, которую она придумала сама для себя, но, как я подозревала, не сумела найти из нее выход, так и не выйдя из роли злой старшей сестры. Возможно, для нее та давняя история еще не закончилась.
Я отдала ей свою бутылку пива. Она взяла, обезумевшая от своей власти, влюбленная в сапоги и шлем, пожираемая взглядом глупого Леонардо, поднесла к губам бутылку и осушила в один присест. Леонардо вскричал «опа-на!», словно управляясь с необъезженной лошадью, поднес бутылку к губам и не успокоился, пока тоже не выпил ее залпом. Полыхая раскосыми зелеными глазами, которые, по ее словам, в темноте видели лучше, чем при свете дня, Ингрид повернулась ко мне.
— Леонардо научит меня гарцевать на своем андалузце.
Я знала одно. В этой комнате главная — я. Ингрид задумала этот притворный флирт с Леонардо лишь для того, чтобы замаскировать свое влечение ко мне.
Она была вуайеристкой.
Любительницей подглядывать за собственным желанием.
Теперь до меня дошло, что Ингрид Бауэр не стремилась, выражаясь буквально, меня обезглавить. Она ощущала свое желание как нечто чудовищное.
Она сделала меня чудовищем, которым ощущала сама себя.
Долго же она таилась рядом со мной, следила, подглядывала, ждала, сверхъестественно неподвижная, молчаливая. Все лето у меня в голове звучал ее голос, я видела, как она прячется, и слышала, как она дышит. Выдыхая огонь своего желания.
— Зоффи, мы с Леонардо хотим составить график уроков верховой езды.
Я подхватила сумку и перебросила через плечо. В воздухе плыли серебристые листья водорослей.
Отсечение
— Помогите, пожалуйста, миссис Папастергиадис снять туфли.
Сидя у себя в кабинете, Гомес посмотрел на часы. Было семь утра, и он явно досадовал, что пришлось в такую рань принимать мою маму. Джульетта Гомес сняла туфли Розе и передала мне.
Мама скривилась, уголки рта поползли вниз, а выступающий вперед подбородок задрался кверху; она заговорила.
— Я же довела до вашего сведения, мистер Гомес, что необходимости возобновления осмотров больше нет.
Опустившись на колени у ее ног, Гомес попросил ее пошевелить пальцами. У него на запястьях чернели волосы.
— Так чувствуете?
— Что я должна чувствовать?
— Давление на пальцы ног.
— Пальцы ног у меня отсутствуют.
— То есть не чувствуете?
— Мне больше не нужны эти ноги.
— Благодарю вас.
Он кивнул Джульетте Гомес, которая делала записи. Его серебристые брови выражали неистовство. Сегодня он встретил нас в накрахмаленном белом халате, который гармонировал с белой дорожкой волос. Висящий на шее стетоскоп делал его более обычного похожим на клинициста.
— Полагаю, в какой-то момент вы захотите послушать тоны моего сердца при помощи этого аппарата, — сказала Роза.
— Вы говорите, что в этом нет необходимости, и я вам верю.
Гомес повернулся ко мне и сложил руки на груди белого халата.
— Ваша мать подала жалобу на мои клинические методы. Вследствие этого через два дня к нам прибудут топ-менеджер фармацевтической компании из Лос-Анджелеса и инспектор департамента здравоохранения из Барселоны. Я попрошу вас обеих присутствовать. По моим сведениям, топ-менеджер из Лос-Анджелеса — это клиент мистера Мэтью Бродбента. Мистер Бродбент учил его навыкам эффективной коммуникации с инвесторами.