Горячее молоко
Шрифт:
— Зоффи, зачем ты по ночам жжешь эти спирали цитронеллы?
— А как ты узнала?
— По запаху.
— Этот запах, — говорю, — комаров отпугивает. А меня успокаивает.
— Значит, тебе тревожно, Зоффи?
— Да. Похоже на то.
— Мне это в тебе нравится.
Ингрид хлопает себя по рукам и плечам, потому что здесь полно слепней. Как правило, она обходит этот пляж стороной, но ради меня сделала исключение. Рассказывает мне про Ингмара, чьи дела пошли в гору после того, как утонула обезумевшая собака Пабло.
— Не переживай, Зоффи, ты дала этому кобельку свободу умереть.
Нет-нет-нет (нашептывается ей в ухо).
— Ты оказала ему добрую услугу. Сидя на цепи, он был уже мертв. Это не жизнь.
— Он не был мертв. Он хотел изменить свою жизнь.
— Животные лишены воображения, Зоффи.
Ее рука ложится мне на живот.
— Может, он вовсе и не утонул.
— Ты его видела?
— Нет.
— Ты в последнее время слышала, как он воет?
— Нет.
— Давай сменим тему, я тебе еще кое-что расскажу про Ингмара.
— Давай.
В своем нежно-голубом, отделанном бахромой бикини она лежит на бедре. Время от времени на солнце вспыхивает ювелирный камешек у нее в пупке.
— Ты готова, Зоффи?
— Да.
— Пока ты была в Афинах, на наш местный пляж нагрянула морская полиция на специальном катере. Взяли пробы воды и обнаружили разлив бензина. Всех выгнали из воды. Ингмар злился, потому что эта шумиха причиняла беспокойство клиентам. Он выскочил из своей палатки в одних трусах и стал доказывать полицейским, что они ошиблись, что приборы у них неточные, что море прозрачное, а значит, чистое. Тогда уже разозлились полицейские и велели ему глотнуть этой воды. Он взял пустую бутылку, набрал морской воды и выпил, а потом и говорит, мол, да, действительно, был разлив бензина. Так теперь он мучается рвотой, работать не может и собирается засудить морских полицейских за то, что они его вынудили пробовать воду.
— А ведь в ней мог плавать труп собаки Пабло.
— Вот именно, Зоффи! Так и есть! Утонувший кобелек заразил воду.
Солнце льется на ее удлиненное золотистое тело.
— Значит, ты от меня сбежала, чтобы проведать папашу?
— Я от тебя не сбегала.
— Расскажи про сестренку.
Я описываю мягкие темные волосы Эвангелины, смуглую кожу, проколотые мочки ушей.
— Вы с ней похожи?
— Да, у нас глаза одинаковые. Но она будет знать три языка. Греческий, итальянский, английский.
Ингрид вновь переворачивается на спину и смотрит в небо.
— Рассказать тебе, почему я — «злая старшая сестра»?
— Расскажи.
Накрыв лицо соломенной шляпой, она заводит свою историю; я волей-неволей поворачиваюсь на бок и опираюсь на локоть, чтобы слышать ее рассказ из-под шляпы. Говорит она монотонно, невыразительно, и мне приходится напрягать слух, чтобы разобрать ее слова.
Это был несчастный случай. Когда ее сестре было три годика, а Ингрид пять, она качала малышку на садовых качелях и раскачала слишком сильно — не учла своей мощи. Сестренка упала с качелей. И получила серьезные травмы. Перелом руки, трещины в трех ребрах. Ингрид умолкает.
— Тебе же, — говорю ей, — было всего пять лет. Ты тоже была еще несмышленым ребенком.
— Но я намеренно ее раскачала слишком сильно. Она вопила, хотела слезть, а я все раскачивала.
Я подняла с камней белое перышко и провела пальцем по краю.
— Это еще не все, — продолжает Ингрид.
У меня в груди поднимается паника; так всегда бывает, когда я с Ингрид.
— Сестра упала вниз головой. Рентгеновский снимок показал, что у нее треснул череп и поврежден мозг.
Во время ее рассказа я невольно задерживаю дыхание. Пальцы терзают перышко.
Она встает; шляпа падает. Ингрид хватает рыбацкий сачок, который принесла с собой на пляж, и шагает по камням к маленькой бухте, спрятанной за излучиной главного пляжа. Я понимаю, что ей нужно побыть одной, поднимаю ее шляпу и кладу на подушку из водорослей.
Кто-то зовет меня по имени.
Из-под навеса одной из пещер мне машет Джульетта Гомес. Волосы у нее мокрые, явно после купания. Запрокидывая голову, она маленькими глотками пьет воду из бутылки. Потом машет мне этой бутылкой — видимо, зовет присоединиться.
Я карабкаюсь по камням, заправив сарафан в трусы, чтобы не путался в ногах, а потом сажусь рядом с ней.
Неотрывно смотрю на Ингрид, которая обреченно прислонилась к скале на мелководье. Сачок приносит одних медуз.
На солнце зубы Джульетты ослепительно белы; ресницы длинные, шелковистые.
Она протягивает мне бутылку, но я мотаю головой. А потом передумываю. Холодная вода успокаивает. В моем теле роем невидимых ночных насекомых по-прежнему вибрирует паника, накатившая от рассказа Ингрид о сестре.
— Ты выглядишь как поп-звезда, София, — говорит Джульетта. — Не хватает только гитары и музыкантов. Мой отец будет стучать на ударных.
Она так громко хохочет, что мне удается выдавить подобие улыбки, но мое внимание приковано к Ингрид. Она стоит на мелководье спиной ко мне. Потерянная, одинокая.
Джульетта объясняет, что один из санитаров клиники подбросил ее сюда на мотоцикле и заедет за ней в конце дня. Гиперзаботливый отец распорядился, чтобы персонал не позволял ей садиться на мотоцикл без шлема. Она вне себя.
Жестом она указывает на свою бутылку с водой.
— Я предпочитаю водку — назло отцу. Ему ненавистны все наркотики. Он все еще оплакивает маму, и для него оскорбительно даже думать, что лекарствами можно заглушить боль памяти и воспоминаний.
Ингрид по-прежнему таскает желтым сачком одних медуз и вываливает их на песок.
— Медузы, — заговариваю я, как о чем-то важном.
— Да, — отвечает Джульетта. — Говорят, что если пописать на ожог, боль утихнет, но это миф.
Я спрыгиваю вниз от пещеры, которую заняла Джульетта, и направляюсь к подушкам из водорослей. Сегодня с самого утра я съездила в загородный супермаркет, чтобы купить для Ингрид ее любимой немецкой салями, зеленого салата, апельсинов и винограда. Взобравшись на камни, она говорит, что ей слишком жарко на этом уродском диком пляже. Она бросает взгляд на пещеру, где загорает Джульетта, и заявляет, что хочет домой.