Горячее сердце
Шрифт:
Вошел в спертый воздух вокзального помещения — за ветерком вроде посидеть, с духом собраться. На лавку не позарился, хотя и было где сесть. Устроился, как таракан, за печкой. Еще не протапливали, холодная.
Да что там криводушничать: не от ветра спрятался, ждал, когда буфет откроется. Душу сполоснуть, размягчить ее, скомканную.
Тех, что с фронта, с музыкой, значит, встречали… Арестантский мозг Андрона взял и родил чахлую мечту, пристроил его к тем, что со славой приехали. Будто он — прежний старшина, сапоги начищены, побритый, пилотка набекрень, на суконной
Какие они сейчас, детки его? В день призыва Любочке пять годиков исполнилось, а Тоня еще грудью кормилась. Выходит, старшей девятнадцать, невеста уже, меньшая к тому же подтягивается. Войдут вот сейчас в заплеванное помещение… Твои или не твои?.. О, мать твою, жизнь проклятая…
Как встретят? С поклоном бы, с поцелуями — отец все же. А если тем, чем ворота запирают? Вымахали, кобылицы…
Мысли, едва не увлажнившие глаза, стали закипать горючей злобой. Мишка с Ванькой, дядья ихние, всякому могли научить, всякого наговорить против родного отца. Ишь ты, в медалях, с начальством за ручку здоровкаются… И Настя, стерва, ласковых писем не присылала. В чужих постелях, поди, ласку растрачивала. Дознаюсь — мясо с костями смешаю… Аж заколотило всего, как припадочного…
«Да где она, сука толстозадая!» — взъярился на буфетчицу, виноватую перед ним, как и весь белый свет. Бешено вскочил, хотел громко ступать, греметь сапогами, но на ногах были отсыревшие валенки. Скользнул Андрон на крашеных половицах — и сразу сник. Все же прошел до буфета, для проверки дернул за скобку. Дверь растворилась. Когда ждал, за стойкой мысленно виделась почему-то неимоверно отъевшаяся баба, а тут — нате вам! — мужик пол подметает. Левой рукой. Правая, из чего-то сделанная, просто так болтается.
— Чего рвешься? — беззлобно спросил он. — Пожар, что ли?
Алтынов не стал отвечать, хотел дверь захлопнуть, но хозяин заведения сказал:
— Раз уж проник, заходи.
Пристально посмотрел на Андрона, едва приметно усмехнулся, опустился на колени, стал той же, левой, поджигать дрова в голландке, уложенные для просушки с вечера. Неживой рукой прижал коробок к ребрам, чиркнул спичкой. Растопка из подсохшей бересты взялась сразу.
Захотелось и Андрону показаться фронтовиком. Поздоровавшись, спросил:
— На фронте руку-то?
Вставая с пола и оборачиваясь, буфетчик снова загадочно изогнул уголки губ:
— Там, язви ее…
Ухмылка задела Алтынова.
— Такое увечье и ни одной медальки, — поддел он.
Буфетчик отопнул березовый голик с листа железа, прибитого перед топкой, и остановил на Алтынове ледяной взгляд.
— Негоже носить медали там, где водку жрут. — И догадливо проникая в положение раннего посетителя, добавил осудительно: — И не тебе бы спрашивать. Из каких краев пожаловал? Не столь отдаленных, сдается?
«Сыч безлапый, наскрозь видит», — испугался Андрон проницательности инвалида. И, как всякому струсившему, тут же захотелось угодливо повилять хвостиком. Буркнул сдержанно:
— Войны-то не меньше твоего видел… С Севера сейчас, на заработки
Буфетчик не стал спорить, вздохнул согласно:
— Так, конечно, так… Кто ее, проклятую, не видел.
Он прошел в дверь за стойкой, там забренчал рукомойник. Через какое-то время вышел в свежем халате, застегиваясь, спросил с прищуром:
— Деньжат на Севере зашибил, шампанское будешь спрашивать? Не водится. Коньяку тоже не держим.
Деньжат зашибил… Сволочь. Десять лет мантулил, а к расчету — девятьсот шестьдесят два рубля с копейками. На железную дорогу еще двадцать семь целковых… На штаны с рубахой не больше. Не только шампанского, водки не захочешь.
Двести граммов все же заказал. Конфет бы девчонкам, да не видно их на витрине, а у этого спрашивать…
Печка нагревалась, расслабляющая жидкость плыла по жилам, мягчила тело. Мысль о конфетах для девчонок напомнила об одном письме дочери. В пятьдесят втором пришло, как раз переписку позволили. В тот конверт Тоня, младшенькая, рубль вложила, Видно, Настя сказала, что папке на троицу сорок исполнится. С днем рождения поздравила дочушка. Писал ей в ответ что-то ласковое. Что именно — забылось, но на сердце от того, что писал, осталось хорошее.
А писал Андрон Николаевич вот что:
«Многолюбимая доченька Тоня я получил ваше письмо в котором я стал распечатывать и там нашел рубель денег и сразу заплакал горкими слезами, спомнил, что дочери мои становятся девчатами, а миня досе ичо не видели… Вашей маме много любимой жене Анастасии Петровне шлю пламенный привет и желаю всего наилудшего и пускай не попрекает моим положением за 10 лет лагеря и заткнет язык куда это следует…»
Буфетчик неотрывно разглядывал Алтынова. Решив, видимо, что не ошибается, спросил наконец:
— Что, Андрон Николаевич, худо на сердце-то?
Алтынов вздрогнул, откинулся на спинку скрипучего стула, затрудненно выдавил:
— Откуда… знаешь?
— Выходит, не обознался, — буфетчик, выражая удовлетворение, сильно потер кулаком нос и широко улыбнулся.
— Сам-то чей такой? — спросил Алтынов.
— Хоть ты и изменился порядочно… Облез вон. Все равно не обознался. А чей я — тебе ни к чему. Нам с тобой детей крестить не придется… Как добираться думаешь?
Алтынов пожал плечами. Буфетчик посоветовал:
— Пойди в потребсоюз, сегодня Кошуковскому сельмагу должны продукты завозить. Думаю, не откажут. Продуктов там… — пренебрежительно качнул он протезом. — Хватит и тебе места.
2
От магазина в Кошуках Андрон Алтынов шел походкой одеревеневшего человека. Объяснял себе: промерз шибко. Но причина была совсем в ином. Котомку нес в опущенной руке, в ней взбулькивала поллитровка. Сначала-то продавщица не хотела давать, некогда, дескать, товар принимать надо, но ей что-то шепнули, и она, ахнув, тут же обслужила необычайно денежного для деревни покупателя. Твердой колбасы, которой кошуковцы не видели издавна и припрятанной «для своих», всполошенная, предложила сама. Взял Андрон и палку колбасы.