Горячий пепел. Документальная повесть. Репортажи и очерки
Шрифт:
— Этот взгляд остался в памяти, как его последнее крепкое рукопожатие… — заключил Каваи.
Имени Ханако Исии не было в списках тех, кто помогал легендарному советскому разведчику Рихарду Зорге. Но эта седеющая японская женщина тоже совершила подвиг! Шесть лет, прожитых рядом с Зорге, и еще двадцать три долгих одиноких года, целиком посвященных памяти любимого человека, отданных тому, чтобы люди вокруг узнали о нем, смогли принести цветы на его могилу…
Ханако впервые встретилась с Зорге 4 октября 1935 года. Ресторан "Золото Рейна", где она тогда прислуживала в зале, славился немецкой
Хозяин, господин Кетель, почтительно беседовал за столиком с незнакомым, широкоплечим мужчиной и, заметив Ханако, послал ее за шампанским.
— Этому господину сегодня исполнилось сорок лет, — сказал он. — Будь внимательна к гостю, Агнесс! В такой день надо быть веселым…
Девушки в "Золоте Рейна", носившие для удобства посетителей европейские имена, славились образованностью, искусством развлекать гостей изысканной и остроумной беседой. Но Ханако чувствовала себя на этот раз как-то скованно. Лицо Зорге показалось ей суровым и замкнутым. А взгляд даже испугал.
Сидя напротив и осторожно придерживая рукав кимоно, она подливала вино. Гость молча курил и небрежно ворошил рукой свои чуть вьющиеся каштановые волосы.
— Люди веселятся в день рождения, а вам, наверное, скучно у нас, вымолвила наконец японка.
— Сколько тебе лет? — голос иностранца прозвучал неожиданно тепло.
— Двадцать три.
— Вот если тебе доведется встретить сорок так же далеко от родных мест, как мне, — поймешь, что это за событие.
Несколько дней спустя Зорге встретил Ханако в магазине граммофонных пластинок и дружески улыбнулся ей.
— Ты так старалась скрасить мое сорокалетие, что придется тебя наградить, — пошутил он. — Бери в подарок любую пластинку.
Ханако выбрала запись итальянского певца Джильи. Зорге — "Героическую симфонию" Бетховена.
Потом они часто слушали ее вместе. Зорге глубоко откидывался в кресле, забывая о сигарете, целиком захваченный вихрем бушующих страстей. А японке казалось, что бетховенская музыка написана специально для того, чтобы раскрыть перед ней душу этого человека, помочь понять и оценить ее красоту.
Уйдя из "Золота Рейна", Ханако стала брать уроки пения. Как-то она спросила Рихарда:
— Верно ли говорят, что из всех языков итальянский самый музыкальный и певучий?
Зорге посмотрел на нее долгим взглядом:
— Самые красивые песни, девочка, русские.
Ханако обрадовалась: среди ее любимых пластинок была "Дубинушка" Шаляпина. Она стала расспрашивать о русских народных напевах. Но Зорге резко оборвал разговор и ушел наверх, сказав, что ему надо работать.
Такое, впрочем, случалось редко. Зорге был прекрасным и неутомимым рассказчиком. Японка часто не знала, чему больше удивляться: тому ли, как много знает этот человек, или тому, как много вещей его интересует. Ханако была начитанной для девушки своего поколения. Она увлекалась французской и русской литературой. Но Зорге своими расспросами часто ставил ее в тупик. Он восхищался стихами из "Манъйосю", штудировал японский эпос — "Кодзики", "Гэндзи моногатари".
— Не читала? Прочти обязательно, — строго говорил он. — Чтобы любить родину, надо знать ее старину.
Зорге скупал сборники народных песен — поэзию земледельцев и рыбаков. Собирал цветные гравюры. Но не красавиц художника Утамаро, которыми обычно только и интересуются иностранцы, а бытовые сцены, которыми славен Хиросигэ.
Глазам Ханако был открыт Зорге — журналист и востоковед. Но эти профессии не были лишь "крышей" для отвода глаз, а важнейшими слагаемыми успеха Зорге-разведчика. Лучшим ключом к нужным секретам была его признанная эрудиция. Именно она толкала людей (и в германском посольстве, и в журналистских кругах) на откровенность с ним. Эта эрудиция позволяла определить достоверность слухов, важность сведений и порой по крупицам собрать полную картину. Эта эрудиция давала возможность не только узнавать, но и оценивать, предвидеть. Зорге, по его собственным словам, никогда не отводил себе роль почтового ящика для сбора и передач фактов и фактиков. Изображать этого человека то ломающим голову над разгадкой похищенных шифрограмм, то играющим в прятки с сыщиками, значит снижать его образ до шаблонов заурядного кинодетектива.
— Родись я в другую, менее бурную эпоху, наверняка стал бы исследователем, — говорил как-то Зорге.
Дома Ханако чаще всего видела Рихарда за машинкой. Свет настольной лампы очерчивал его неподвижную спину, а пальцы летали по клавишам, как у пианиста-виртуоза. Он любил работать один, но однажды сам подвел Ханако к столу, на котором лежала высокая стопка исписанных листов:
— Видишь? Трехсотая страница. Не молодец ли Зорге? Кончает книгу о Японии. Неплохая будет книга. А могла бы быть еще лучше. Трудно, ох, как трудно порой подбирать слова…
С весны 1941 года стало все больше неотложных дел, и Зорге вовсе не притрагивался к стопке, прижатой тяжелой пепельницей. Так и пролежала она до ареста.
Где-то теперь эти страницы?
До самого конца войны Ханако Исии ничего не знала о судьбе Зорге. Только в октябре 1945 года, когда из тюрем были выпущены остальные осужденные, ей стало известно, что он повешен.
Газеты лишь коротко упомянули об этом. Некоторое время спустя Ханако случайно увидела на витрине журнального киоска броский заголовок: "Тайны дела Зорге — Одзаки".
…7 ноября 1944 года, в день 27-й годовщины русской революции, читала Ханако, приговор о повешении был приведен в исполнение в тюрьме Сугамо.
Когда утром в одиночную камеру вошел начальник тюрьмы и спросил имя, время и место рождения осужденного, Зорге понял, что наступил его последний час. В сопровождении конвоиров они прошли по гулкому коридору, пересекли тюремный двор, свернули за угол, где среди высоких стен было скрыто бетонное здание казней.
Первым ввели туда Одзаки. По обычаю он склонился перед нишей, где несколько свечей освещали позолоченную буддийскую статую.
"Жизнь и смерть — одно и то же для того, кто полагается во всем на милость будды", — послышались из темноты слова монаха.
Осужденный вскинул глаза, словно хотел возразить что-то, но тут же снова опустил их, зажег ритуальные свечи.
Следующим был черед Зорге. Он не остановился перед нишей, а сразу прошел в пустую камеру без окон, с виселицей посредине. Под ней не было ни табурета, ни ступеней. Лишь люк в бетонном полу, на крышку которого ставили осужденного. В ту последнюю минуту, когда тюремщики уже надели петлю и вот-вот должен был провалиться квадрат пола под ногами, Зорге улыбнулся и крикнул по-японски: "Собиэтто! Секи-гун! Кёсансюги! — Советский Союз! Красная Армия! Коммунизм!"