Горячий пепел. Документальная повесть. Репортажи и очерки
Шрифт:
Как ни парадоксально, жилище горожанина отличается от крестьянского не числом удобств, а наоборот — неудобств: оно и дорого, и тесно, и далеко от работы.
Центральное отопление — редкость даже в дорогих, недоступных простому человеку квартирах, хотя топить надо бы не меньше трех месяцев в году. Японцы в шутку говорят, что их дома обогреваются солнцем и дыханием. Вентилируются же они сквозняком: от раздвижных окон и перегородок немилосердно дует. Керосиновые или газовые печки, как и стародавние хибати жаровни с углем, мало спасают положение.
Два-три часа ежедневно в душных, битком набитых вагонах электрички или подземки — неизбежное добавление к жилищному кризису. Разбросанность и хаотичность городов заставляют людей делать огромные концы на работу и домой.
Самое худшее во всем этом — бесперспективность. В Японии строят много, умеют строить быстро, слаженно, добротно. Но редко бывает, чтобы, радуя взор, разом поднимался на пустыре целый жилой массив.
Городские управы ведут кое-где постройку современных многоэтажных домов. Но главный тормоз в решении жилищной проблемы — частная собственность на землю.
Есть в Японии старая пословица: "Хурма плодоносит на восьмой год, слива на третий". Торговцы недвижимостью трактуют ее нынче на другой лад: "От сливы ждать доходов три года, земля окупается в первый же". Владельцы участков и домов богатеют, пальцем не пошевелив.
"Мы научились бороться с таким опасным явлением природы, как оседание суши, — говорят японские строители. — Но мы ничего не можем поделать с другим "стихийным бедствием" — когда земля ползет вверх в своей цене. Это поистине бич наших городов…"
У Японии немало общего с Италией. Но там контраст промышленного Севера и далеко отставшего от него аграрного Юга как-то разграничен в пространстве. Здесь же крестьянки из горного селения могут за час-другой добраться на автобусе до завода, выпускающего цветные телевизоры.
Своеобразие Японии в том, что противоположные полюсы: индустриальные центры и сельская глушь сближены, как угли вольтовой дуги. Эта близость электризует, срывает с насиженных мест, толкает с гор к побережью, из сел в города миллионы людей.
Не новость, что экономический рост в капиталистических странах обостряет контрасты различных социальных слоев, различных географических районов. Особенность Японии в том, что здесь эти противоречия втиснуты и в рамки одной семьи, одной человеческой судьбы.
Торговцы дурманом
Леденящее чувство рождает этот переулок, зажатый между зловонной рекой и эстакадой, по которой то и дело с грохотом проносятся поезда электричек.
Есть в Иокогаме трущобы и похуже. Но здесь удручающее зрелище спрессованной нищеты смешивается с ощущением чего-то ненастоящего, призрачного, чего-то затаившегося и тревожного; с ощущением, которое испытываешь только в кошмарном сне.
Улица будто дремлет. Не видно, чтобы кто-нибудь из ее обитателей готовил пищу, торговался с разносчиком овощей, развешивал мокрое белье, нянчил детей.
Случайный товар в мелочной лавке — какие-то платочки, зажигалки, кружки — давно уже покрылся толстым слоем пыли. Но торговцу это безразлично, как его соседу — хозяину прачечной, который неподвижно взирает на улицу, облокотясь на груду неглаженых рубашек.
В пролетах между бетонными столбами эстакады обосновались распивочные, харчевни. По ним с утра молча слоняются какие-то опустившиеся личности с бескровными лицами и странным блеском глаз. Они присаживаются за столики, теснятся у стоек. Редко кто закажет что-нибудь поесть и уж вовсе никогда не спросит спиртного. Однако владельцы баров и закусочных, как видно, равнодушны к этому.
Квартал Хиноде-чо живет своей странной жизнью, искусственной и неправдоподобной, как театральная декорация. Чувствуется, что эта декорация готова вот-вот подняться и открыть картину куда более страшную, чем просто человеческая нужда.
Так оно и есть. Если Иокогаму японцы считают центром тайной торговли наркотиками, то Хиноде-чо — главный из таких подпольных рынков в этом порту.
Я сижу в одной из закусочных, прилепившихся под эстакадой, где все ходит ходуном от громыхающих над головой поездов. Хозяин отвечает на расспросы, как шофер за рулем, не отводя взгляда от стеклянной двери.
— Вы уж уберите с глаз фотоаппарат, да и блокнот тоже. Здесь этого не любят, — советует он.
Хиноде-чо, по словам хозяина, уже давно не рынок, а скорее биржа ядов. Торговцы героином никогда не приходят сюда сами, тем более с товаром. Наркоманы вступают тут в контакт лишь с "лоцманами" преступных шаек. Полиция может задержать человека, только обнаружив у него героин. Пользуясь этим, "лоцманы" действуют, почти не опасаясь ареста.
Зато для их несчастной клиентуры каждая такая сделка обращается в пытку. Мало договориться о цене. Два-три десятка людей должны отдать все деньги кому-то одному и ждать, пока доверенный с помощью сложной системы телефонных звонков, паролей и явок не встретит на противоположном конце города другого "лоцмана" — уже с товаром. Ждать и каждый раз мучиться мыслью, что ушедший или вовсе не вернется или подменит героин зубным порошком, — такие случаи бессчетны.
Поэтому человека, зажавшего наконец в кулаке крошечный пакетик, ничто уже больше не волнует, ничто не страшит.
Да и улица вместе с ним как бы забывает в такие минуты обо всякой маскировке. Жалкие лавчонки, прачечные, харчевни разом превращаются в нечто вроде ночлежек, где на час-два сдается каждый закуток, каждый угол.
Наркоман спешит забраться туда, как зверь в нору, наливает на донце перевернутой чашки несколько капель воды, торопливо размешивает в ней пальцами белый порошок, вынимает из-за пазухи завернутый в тряпку шприц, привычным движением делает впрыскивание в исколотый сгиб левой руки.
И вот наркотический сон уже валит его на циновку…
Никакая религиозная фантазия о муках людей, продавших душу дьяволу, не идет в сравнение с тем, что испытывает человек, испробовавший героин. Иногда лишь трех впрыскиваний достаточно, чтобы навсегда сделаться наркоманом.
Не потому, что он успевает пристраститься к опьянению. А прежде всего потому, что начинает испытывать через какое-то время после впрыскивания мучительнейшее наркотическое похмелье. Он корчится в приступах тошноты, его терзает усиливающееся жжение и зуд, будто в кожу разом впиваются тысячи пчелиных жал. От страданий этих избавляет лишь новый укол.