Горячий пепел. Документальная повесть. Репортажи и очерки
Шрифт:
Именно об этом и предостерегает крылатая фраза Сёити Оя.
Желтая кровь
Слова "голубая кровь", которая якобы течет в жилах родовитой знати, принято понимать в переносном смысле как метафору. Но на противоположном конце капиталистической общественной лестницы существует, оказывается, и "желтая кровь". Причем не как литературное, а как медицинское понятие.
Японских врачей встревожили участившиеся случаи осложнении после переливания крови: чуть ли не
Выяснилось, что лишь три процента крови, которая используется в Японии при операциях, поступает от доноров в виде добровольных пожертвований здоровых людей. Остальные 97 процентов продают люди, которых толкает на это нужда. Это кровь истощенных обитателей трущоб. Она не только неполноценна, но и опасна для клинического использования.
Сначала об этом ходили слухи. Потом зашумели газеты, дошло до запросов в парламенте. "Дело о желтой крови" взволновало каждого честного медика Японии, всколыхнуло общественность.
Шесть утра. Над мостом через реку Сумиду нехотя занимается хмурый рассвет. Все серо и мутно вокруг: река, загаженная нечистотами, очертания дешевых ночлежек, взгляды людей, которые угрюмо ждут чего-то, привалясь к перилам.
Здесь клоака Токио. В реку стекают отбросы огромного города, а на берегах оседает человеческий шлак. Это дно, дальше которого уже некуда опуститься. Дальше — лишь илистое дно Сумиды, где никаким багром не отыщешь утопленника.
Не об этом ли думают люди у моста?
Ветер доносит обрывки фраз:
— Ну, пойдешь ты на биржу труда, простоишь часа два в очереди. Допустим, повезет: пришлепнут в книжку "дорожные работы" и будешь с утра до вечера махать киркой. А тут дал кровь — и получай те же деньги.
— Говорят, дают таблетки, — вмешивается юношеский голос. — Выпьешь, и вечером можно продать еще стакан…
— Так-то так! — трясет головой старик, лежащий на рваной газете. — Зато назавтра тебя и вовсе на работу не потянет. Будешь сидеть, как буддийский отшельник перед просветлением.
Никто даже не усмехается шутке. Но безразличие тут же сменяется суетой…
У моста останавливается серый автобус, и все наперегонки устремляются к нему. Вряд ли у кого-нибудь из этих ранних пассажиров найдется в кармане хоть пара медяков. Но никто и не требует от них покупать билеты. Первая машина, появляющаяся по утрам в токийской трущобе Санья, автобус не рейсовый, а заводской. Кого же собирает он на пути до ворот фармацевтической фабрики? Рабочих очередной смены? Нет. В данном случае роль помятых, заспанных людей совсем иная.
Люди здесь — сырье. Машиной в этом производстве служит пресс, именуемый нуждой, а коммерческой продукцией — кровь, предназначенная для спасения человеческих жизней.
К восьми часам фабричный двор полон ожидающими.
— Ждут каких-то инспекторов. Говорят, многих могут не допустить.
— Слышали? Со следующего месяца по утрам не будет автобуса. Не хотят, чтобы он мозолил глаза в Санья.
— И все они, чтоб им… — с ненавистью сплевывает сгорбившийся мужчина в углу.
Кому адресована эта слепая, безотчетная злоба? Кто "они"? Воротилы частных фармацевтических фирм?
Министерство здравоохранения, с молчаливого одобрения которого процветает этот бизнес? Или газеты, вынесшие на свет "дело о желтой крови"?
Обитатели трущоб сами себе дали кличку "осьминог", за сходство с животным, которое, изголодавшись, пожирает собственные щупальца. Официальные бумаги скромно именуют их профессионалами. Но в час приема все они как один валят к столу регистрации для вновь пришедших.
— Фамилия? Адрес? Группа крови? — механически бубнит клерк, проворно заполняя карточку за карточкой.
Очередь встревоженно косится на недавно вывешенное объявление: "По указанию министерства каждому донору надлежит предъявить удостоверение личности". Но этим, как видно, новшества и ограничились. Бумажку на стене благополучно не замечают. А раз так, разве трудно всякий раз представляться новичком?
Закон запрещает продавать кровь чаще чем раз в месяц. Но токийские студенты-медики обследовали тридцать восемь "осьминогов" и установили, что двадцать семь из них делают это ежемесячно по двадцать — тридцать раз, а пять даже по сорок — пятьдесят раз. Значит, вместо допустимых двухсот кубических сантиметров крови из человека выкачивают по десяти тысяч. Когда одному инспектору рассказали об этом, тот не поверил:
— Это немыслимо с точки зрения медицины!
Зато врачи "скорой помощи" в трущобах Санья, выезжая на вызов, заранее знают диагноз, Если кто-то упал на улице — значит обморок от малокровия.
Тут действительно заколдованный круг. Сегодня на бирже труда не досталось работы — пошел продал кровь. Назавтра валит с ног, не дает работать слабость. Ничего не остается, как снова и снова сдавать кровь, постепенно превращаясь в вовсе не трудоспособного донора-профессионала.
— Защитники нашлись! — кричал в министерстве здравоохранения распалившийся владелец одного из "кровяных банков". — Да эти люди только благодаря нам и существуют. Без нас им и неделю не протянуть. Втолкуйте же газетам, чтобы они заткнулись со своей дурацкой шумихой!
Но замять "дело о желтой крови" не так просто.
Министерство здравоохранения смущено. А воротилы "кровяного бизнеса"? Встревожены, но не очень. Если "желтой крови" преградят путь в клиники, почему не использовать ее в косметических целях?
Можно, разумеется, оградить операционные от потока "желтой крови" и направить ее на изготовление средств от морщин. Но как, чем разгладить морщины на лицах тех, кто дожидается первого автобуса у ночлежек Санья? Пресс, выжимающий "желтую кровь", — это явление социальное. Тут медицина бессильна.