Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
Может быть, я не буйный?
Конечно, не буйный! Ты ж Уэллса читаешь.
Очень смешно, ха-ха…
И все же, я успокаиваюсь, глотаю немного апельсинового сока из пакета. Мысль о том, что он может быть не свежим, не успевает посетить голову, перегруженную совершенно иными соображениями. Но, сок превосходен, делаю второй глоток.
Встаю, пружины кровати уже не скрипят, — визжат. Потягиваюсь. Не слышу знакомого хруста суставов. Не беспокоит даже старая травма колена, и это — в откровенно промозглую погоду, если, конечно, верить картинке за окном. Откуда-то я знаю, что травма была, это обнадеживает, суля возвращение памяти.
Надо кого-то найти и спросить, что со мной случилось…
Дельная мысль…
Поправляя брюки, думаю о том, что не люблю спортивной одежды. Вообще никогда не любил. Видимо, ничего более подходящего дома не нашлось.
Мысль о доме не вызывает в сознании никаких конкретных образов. Никаких ассоциаций. Я его не помню. Нас разделила непроницаемая стена, прочная переборка, как на морских судах.
— Не все сразу, — успокаиваю себя.
Обуваю домашние тапочки, дожидающиеся хозяина у кровати. Я бы предпочел более «серьезную» обувь, но никакой другой не видать.
И на том спасибо.
Тяну дверь на себя. Она подается легко, без скрипа. Вопрос с психбольницей отпадает окончательно. Там незапертых дверей наверняка нет.
Выглядываю из палаты, осторожно, будто шпион из черно-белого кинофильма сталинской поры, когда шпиономания достигла масштабов пандемии. Вижу длинный угрюмый коридор, уходящий на десятки метров в обе стороны. Ближнюю стену, будто клавиши гигантского фортепиано, перемежают двери-близнецы моей, на противоположной — ряд окон, пропускающих все тот же мертвенно-серый свет. Людей не видно. Ни пациентов, ни врачей, никого.
Сворачиваю направо. Иду, стараясь не шлепать тапочками, с легким интересом разглядывая таблички с номерами палат на проплывающих мимо дверях («7», «6»…) и информационные стенды, украшающие стены.
По данным на декабрь 1981 года органами здравоохранения ведущих капиталистических государств зарегистрированы несколько тысяч больных СПИДом! Среди наиболее подверженных риску категорий населения выделяются наркоманы и представители сексуальных меньшинств…
Обращаю внимание на аляповатые рисунки из категории «наглядной агитации», выполненные безвестным советским художником за пару лет до моего рождения. Они напоминают пожелтевшие плакаты из подсобки бывшего школьного кабинета НВП. Ушедшие в прошлое, как и наскальные рисунки кроманьонцев — только представляющие, пожалуй, гораздо меньший интерес для археологов.
Пока…
Замечаю впереди дверь с табличкой «Комната медсестер». Я думаю, это как раз то, что надо.
Стучу согнутым указательным пальцем. Жду секунд десять, снова стучу, наконец, берусь за ручку.
— Прошу прощения?
Внутри никого. Пусто, как в барабане. Бросается в глаза не столько отсутствие самих сестер, сколько вообще каких бы там ни было признаков того, что здесь хоть кто-то был. Стерильные полки, чистые столы и пустые шкафчики. Хоть шаром покати.
Больницу эвакуировали, пока один бедолага спал.
Я усмехаюсь. Впрочем, при виде следующей таблички улыбка испаряется. Хотя в ней нет ничего необычного.
СОБЛЮДАЙТЕ ТИШИНУ!
И только. Но мысли начинают появляться беспощадно.
Было б кому ее соблюдать…
— Э-ээй?! — кричу я неожиданно даже для себя. Вот теперь звук собственного голоса пугает, высокий, звенящий от напряжения, как натянутая струна, он несется по коридору экспрессом, достигает гулкой лестницы, и аукается эхом: Эй-эй-эй! Мне становится не по себе, волосы поднимаются дыбом, но я борюсь с паникой, которая уже здесь, рядом, поигрывает мышцами. Я стараюсь внушить себе, что просто немного перепугался (а кто, скажите на милость, сохранял бы олимпийское спокойствие, пробудившись в больничной палате с явными признаками амнезии), что просто накрутил нервы на ровном месте. Сейчас выбежит хмурый врач, может сестра и, либо меня станут успокаивать (что маловероятно), или я получу нагоняй. Как минимум, услышу пару «ласковых»:
— Что ты орешь?! Как у себя дома! Ну и молодежь пошла… А, ну, живо шуруй в палату!
Легкое опасение такого развития событий заставляет почувствовать себя ребенком, который только что напакостил, и теперь ждет, когда взрослые заметят это, и последует наказание.
Но… но, ничего не происходит. Вообще ничего. Только вновь навалившаяся тишина кажется еще более тяжелой.
Через минуту я уже почти мечтаю, чтобы на меня хоть кто-нибудь наорал.
— Эээээээй!!! — кричу я еще громче, почти во всю силу легких. Но, в глубине души, уже знаю, что зря стараюсь, здесь никого нет.
Идиотизм… но факт.
Может, на другом этаже?
А может, все-таки, у тебя что-то не то с головой?
Эта мысль обезоруживает. Бьет наповал. Гоню ее прочь. Быстрым шагом иду по коридору в центральную, как мне кажется, часть здания. Туда, где по моим предположениям, должна находиться главная лестница. Туда, откуда ухало эхо, когда я кричал. Туда, где должен быть выход. Просто обязан…
На ходу вспоминаю статью, попавшуюся в каком-то старом журнале. О том, как сократилось число самоубийств в поземке, стоило лишь таблички «ВЫХОДА НЕТ» на дверях заменить надписями: «ВЫХОД С ДРУГОЙ СТОРОНЫ».
По дороге руками (а иногда и ногами) распахиваю все двери подряд. За ними — никого. Аккуратно застеленные койки, пустые тумбы и серый унылый свет из окон.
Наконец, я в мрачном холле. Здесь нет ни окон, ни ламп, помещение, скудно освещенное лишь проникающим из коридора светом, погружено в полумрак. Слева от меня тяжелые стальные двери лифтов, снабженные иллюминаторами, как на корабле. Справа — стеклянные, ведущие на лестничную клетку. Стекло толстое, рифленое, забрано металлической решеткой вроде той, что ставят на окнах квартир первых этажей.
Не колеблясь, прохожу мимо лифтов, не собираюсь проверять их работоспособность. Во-первых, готов поспорить, механизмы — давно мертвы. Во-вторых — довериться им в здании, где нет ни медсестер, ни докторов, и уж тем более, лифтеров… Где единственная живая душа — это я…
И то, вопрос…
…мне не улыбается совершенно.
Я уже толкаю дверь, ведущую к лестничным пролетам, когда вижу в углу, на стене, рядом с огнетушителем и примитивным планом эвакуации при пожаре, громоздкий телефонный автомат. В центре исцарапанного корпуса виден диск номеронабирателя, под ним прикреплена металлическая пластина с надписями для тех, кто, как и я, страдает выпадением памяти: