Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
Снова играем в молчанку, точнее, играю я, он просто поглощен чтением. В конце концов, не выдерживаю:
— Вы здесь давно? Видели кого-нибудь еще?
Старик нехотя отрывается от своего занятия, недовольно смотрит на меня поверх очков ala Андропов.
— Молодой человек, вы меня удивляете, — начинает он менторским тоном преподавателя института, твердо решившего для себя, что студенту-неучу пора отправляться в армию, учиться любить Родину, как любили выражаться школьные военруки и офицеры военных комиссариатов, занимавшиеся насыщением Вооруженных Сил трепещущей протоплазмой новобранцев. Ассоциация с преподавателем столь правдоподобна, что у меня нет ни малейших сомнений — передо мной доцент, а то и профессор. — Я вижу вас очень хорошо. И слышу. Более того, вы мне мешаете. А время… время тут не имеет значения, уверяю вас. Пока оно не придет, вы останетесь здесь. Как, впрочем, и я.
Он снова погружается в чтение.
Не могу сказать, будто удовлетворен ответом. У меня к незнакомцу пара сотен вопросов, как минимум. Я чувствую себя любознательным шестилетним малышом, который докучает отчиму, поглощенному финалом чемпионата страны по футболу и пивом из морозилки.
Тем временем, опера уступает место радио-проповеди. Ведущий монотонным голосом твердит про «Свет». В конце каждого аудиоабзаца следует утверждение — Свет во Христе. Может, так оно и есть, только откуда тогда ощущение, будто проповедник периодически поглядывает на настенные часы студии в предвкушении завершения гуттаперчевого рабочего дня, ну или на худой конец — наступления обеденного перерыва?
Спасибо, конечно, только не от тебя, пожалуй, я буду слушать про Господа.
— Послушайте! Пожалуйста, — говорю я, воспользовавшись тем, что «проповедь» подошла к концу. — Вы хоть знаете, где мы?! — Вопрос нелепый, но, что поделать, я должен его задать.
— Где? — переспрашивает он ворчливо. Энергично киваю, не спуская с него воспаленного взгляда. — Если вы подразумеваете почтовый индекс или юридический адрес, с позволения сказать, то… — Он передергивает костлявыми плечами, — я полагаю, ни того, ни другого у этого места нет.
Вот теперь я окончательно сбит с толку его поведением.
Твою мать! Нашел, наконец, человека, а он не разговорчивее диспетчера ЖЭКа, когда в районе прорвало канализационную трубу.
Плевать мне на индекс! Где мы?
Хочется подскочить к нему, схватить за грудки и трясти, как грушу, пока с веток не посыплются плоды.
Успокойся, дурак. Так ты ничего не добьешься. Поговори с ним.
О чем?!
Да о чем угодно.
Слегка подавшись вперед, заглядываю в газету, так захватившую внимание старика, что он, похоже, снова начисто забыл обо мне.
На развороте — большая черно-белая фотография. Сначала не могу разобрать, что на ней изображено. Какая-то подземная река… А, может, высоченный каменный свод, откуда свисают громадные сталактиты?
Что за чертовщина?
— Безобразие! — бормочет старик. — Черт знает, что!
Встрепенувшись, смотрю на пигментные пятна, разбросанные по его высокому лбу. Старик раздраженно фыркает, по-прежнему поглощен статьей, напечатанной под странной фотографией. Возвращаюсь к снимку, напрягаю зрение, темная вода и массивные сталактиты меняются местами, производят рокировку и снова складываются, не на фото, конечно, у меня в мозгу, и я, наконец, понимаю свою ошибку.
Это панорама ночного города. Вдаль уходит шестиполосная магистраль, река из застывшего асфальта, ограненная высокими каменными берегами. По обе стороны от широкого проспекта, громоздятся высотки, карябают низкое мглистое небо, надвинутый на крыши черный капюшон. Через прорехи лениво помигивают звезды, будто им совсем не по душе, что творится внизу. А там — действительно — нечто странное. Горловину проспекта перегораживает плотина из троллейбусов (или автобусов, точно не могу разобрать), выстроившихся от бровки до бровки поперек всех полос движения. У неподвижных машин — полно людей, издали они кажутся букашками.
Ближе ко мне — повернутые бронированными лбами к троллейбусной цитадели — рубленые коробки БМП и танков. На фоне хищных приземистых силуэтов боевых машин, рогачи-троллейбусы, подставившие под удар высокие бока, кажутся картонными, а люди вокруг — откровенно беззащитными. Впрочем, наверное, это обманчивое впечатление.
— Глупцы! — бросает со своей койки Старик. — Они еще пожалеют!
Не знаю, он ком он? О защитниках баррикады или военных, которых политики бросили на камни, подставили, в полном соответствии с нашими вековыми традициями. Но, уточнять не собираюсь.
Радио снова оживает, звучит композиция Che Mai великолепного Эннио Морриконе. Слушаю музыку, чувствуя, как она успокаивает, дает хоть какую-то опору, пробуждает новые ассоциации. Я даже успеваю вспомнить киноленту «Профессионал» с Жан-Полем Бельмондо в роли агента, бросившего вызов системе и сложившего в результате голову.
Кажется, старику мелодия — тоже по душе. Он откладывает газету на тумбу, прикрывает глаза, сидит, прямой как жердь, у стены. На смену Морриконе приходит радиопередача о поэтах-шестидесятниках. О тех неизлечимых романтиках, что, появившись на Свет за колючей проволокой сталинского ГУЛАГа, по наивности приняли хрущевскую «оттепель» за Весну и сообразили, что к чему, лишь очутившись за звуконепроницаемыми стенами андроповских психиатрических клиник для инакомыслящих.
Старик по-прежнему неподвижен. Он, похоже, дремлет.
Приподнявшись, тянусь за газетой. Но, едва мои пальцы касаются бумаги Старик, вздрогнув, выходит из забытья, устремляет встревоженный взгляд сначала на меня, затем на древний рижский радиоприемник VEF, стоящий на тумбе. Сообразив, что моя цель — газета, он успокаивается, снова смыкает веки. Черт, готов поспорить на что угодно, бедолага испугался, неужто решил, будто я собрался приделать ноги его аппарату? Тоже мне, нашел сокровище, для музея электроники разве что…
— Вы не будете возражать? — с опозданием вопрошаю я, на лице краска стыда и досады, черт, да за кого он меня принимает? Уловив еле заметный кивок, беру «Ведомости», опускаюсь обратно, на свою кровать. Устраиваюсь удобнее, раскрываю газету на первой странице. И… начинаю уплывать. Не в буквальном смысле этого слова. Просто замираю с открытыми глазами и грежу наяву. Вижу…
…выпуклую линзу старого цветного телевизора «Березка», на передней панели шесть кнопок переключения каналов, корпус — как средней величины шкаф. Слабо мерцает цифра «1», я смотрю Первый канал Центрального телевидения. Москва бурлит, танки ГКЧП фыркают дизелями и лязгают гусеницами об асфальт мостовых, улицы перегорожены баррикадами. Судьба дряхлой империи должна решиться в столице, так бывает всегда, и горожане, похоже, поняли и приняли это, высыпав навстречу бронетехнике. В воздухе пахнет свободой, надеждой и смертью, крылатая фраза «если не я, то кто?» находит реальные очертания. В провинциальном Киеве — тихо, но область московского пониженного давления, кажется, прорывается сквозь толстое стекло кинескопа, и в моей комнате на девятом этаже стандартной кирпичной высотки — тоже падает столбик барометра. Хоть я еще слишком мал, чтобы оценить весь драматизм ситуации, мне становится страшно. К счастью, я не один в комнате, рядом молодая женщина, она тоже не отрывается от экрана и то, что видит, пугает и расстраивает ее. У нее теплые ласковые руки, а когда она прижимает меня к себе, я слышу, как гулко бьется ее сердце.