Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
Трудно поверить, что былинное терпение моих соотечественников лопнуло, и они напугали коррумпированную и подловатую власть до такой степени, что та, временно прекратив взирать на них через лупу орнитолога, прильнула к окуляру оптического прицела. Новый формат отношений не лучше предыдущего, зато гораздо честнее.
Что же произошло?
Пытаюсь вспомнить изо всех сил. Кажется, шестеренки под черепом приходят в движение, но механизмы неисправны. Хрустят зубья, сыплются искры, из редукторов валит дым, мозг пронзает острая боль. Морщусь, растираю виски. И тут в голову прорывается приятный баритон с хрипотцой:
«А за вiкном майже весна, i, Боже мiй, як несподiвано вона, змiнює все моє майбутнє, i моє життя…»
Плотина, перегородившая реку, трещит по швам. По ее неприступным с виду вертикалям ползут глубокие трещины, из них бьют ключи того самого весеннего половодья из песни. Они кристально чисты, напоены страхом, надеждой и верой одновременно. Скоро они обрушатся вниз, вместе с обломками кирпича, бетона и глины, взобьют желтую пену, вынесут на поверхность затхлый ил со дна, но это случится позже, не сейчас.
Сейчас в воздухе морозная свежесть, тысячи бьющихся в унисон сердец заставляют отступить ноябрьскую стужу. Они обещают весну, предчувствуют ее, как подснежники, хоть она все равно не наступит. Умрет еще до того, как будут выкованы первые юбилейные медальки и розданы почетные грамоты, высохнет слезинками на щеках тех, кто ее так долго ждал. И все вернется на круги своя, разве что соловей с приятным баритоном обзаведется депутатским мандатом. Поднимется так высоко, что даже не заметит, как тонкая ниточка, связывавшая его с теми, для кого он пел, оборвалась.
Музыки уже не слыхать.
Выпускаю газету, закладываю руки за голову, откидываюсь к стене и просто сижу, стараясь ни о чем не думать. Изгнать мысли, копошащиеся в голове, снующие под черепом, туда-сюда, лишающие меня покоя.
Господи, как должно быть приятно вообще ни о чем не думать.
Не получается. Снова беру газету, листаю. Переворачиваю страницы осторожно, стараюсь не шуршать, хоть толком не понимаю, зачем, ведь я никому не помешаю.
После статьи о драматических событиях на киевском Майдане тональность материалов приходит в обыкновенную для таблоидов норму. Они тянутся уныло, как груженые свинцовым воздухом баржи по проходу в торосах, который проделал ледоход. Мелькают лица, похороненные под толстыми слоями грима, фамилии, которые мне ничего не говорят. Может это какие-то политики, может звезды эстрады, неизвестно.
В самом конце газеты, между рецептами всевозможных салатов и кроссвордами, рубрика «Криминал». Первый подзаголовок настолько красноречив, что вызывает смешанные чувства: «Девушка-подросток столкнула отчима-сожителя в колодец». Впрочем, и остальные «новости» недалеко ушли: «Несовершеннолетний отпрыск руководителя парламентской фракции «За правовое общество», управляя автомобилем Porsche Cayenne, совершил наезд на остановку общественного транспорта. Число пострадавших уточняется»… «Начиненная саморезами бомба, предназначавшаяся директрисе рынка Шустрой, оборвала жизни шести покупателей и двух продавцов»… «Безработный инженер-химик реализовал левую почку и, пропив ее, лишился правой»…
Н-да…
Вот за чем я не соскучился в Госпитале, так это за изысками отечественных СМИ. И вряд ли испытаю нечто вроде ностальгии в обозримом будущем. Закрываю газету и, в который раз в изумлении тру глаза. У меня в руках экземпляр, который листал Старик, прежде чем я попросил у него газету. Украинских омоновцев в черных яйцеобразных шлемах и панцирях из кевлара — как корова языком слезала, на титульном листе — танки путчистов, ползут к Белому Дому по бурлящей Москве. Соответственно этим событиям, таблоид датирован 21-м августа 1991-го года. Так и есть. Когда мятежники взбаламутили воду, мне шел шестой год…
Ну и ну…
Быстро пробегаю страницы, но не обнаруживаю ничего, на что стоило бы обратить внимание. Разве что…
На предпоследней странице, в разделе происшествий, читаю: «Восьмидесятилетний доктор физико-математических наук, в прошлом декан факультета Сопромата, скончался от отравления бытовым газом. Лишь по счастливой случайности спасателям МЧС удалось предотвратить взрыв, не прибудь они вовремя на место происшествия, и шестиэтажная «сталинка» в историческом центре города взлетела бы на воздух вместе с жильцами. Как сообщил собственному корреспонденту «Ведомостей» анонимный источник в МВД, у правоохранительных органов нет сомнений в том, что заслуженный деятель науки и автор нескольких фундаментальных трудов свел счеты с жизнью. Другие версии инцидента следствием не отрабатываются».
Сижу, наверное, минуты две, что-то вертится в голове, очень важное, но остающееся вне пределов досягаемости. Закрываю глаза, пытаюсь сосредоточиться. В Госпитале — мертвая тишина, нарушаемая лишь жужжанием лампы над головой и сердцем, ухающим в груди. Вероятно, поэтому мне удается расслышать дрожащий голос старика, уши тут — совершенно ни при чем, слова звучат прямо в голове.
— Это ложь! — слышу я. В интонациях — никакого вызова, одна вековая усталость. — Самоубийство?! Да много ли они понимают?! А если одинокий пожилой человек просто конфорку забыл прикрутить?! Если чертовое молоко убежало, и потушило этот проклятый огонь?! А если человек смысл потерял? Тогда — быть как?..
— Стоп!
Срываюсь с койки, газета падает на пол. Позабыв о тапочках, несусь к двери. Вылетаю в коридор, бегу в палату, куда меня еще совсем недавно привела опера, шлепая по бетону босыми ступнями. Распахнув дверь, включаю свет, тяжело дыша, оглядываю комнату. Худшие подозрения оправдываются, она пуста. В палате никого. Ни Старика, ни его архаичного рижского радиоприемника VEF, ни потертого черного дипломата.
В отчаянии опускаюсь на колени и опираюсь на ладони, кажется, учителя физкультуры в школе называют это положение «упор лежа», смотрю под кроватями. Там только пыль, ничего больше.
Все… его больше нет.
Руки сгибаются в локтях, лежу ничком и тихо вою. Долго, пока звук до остатка не выходит из меня. Не знаю, сколько времени это длится.
Наконец, встаю, кидаю прощальный взгляд на пустую, будто никого тут никогда и не было, палату, выхожу, погасив свет. Чувствую, как начинает болеть голова. Боль пока слабая, но многообещающая. Скоро черепная коробка начнет раскалываться, это точно. В мыслях не просто неразбериха, в них такой беспорядок, что кажется, будто их вовсе нет. И на этом фоне еле слышится мелодия Морриконе, она доносится издалека.