Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
— Просил я ее, бывало, — неожиданно добавляет Дедушка, — сходи, мол, мать, в жилищное управление, покажи тамошним крючкотворам свои бумаги. Как никак, натерпелась лиха, заслужила, значит, чтобы пожить, по-человечески, а не ютиться на пятачке в четыре квадратных метра, друг у дружки на голове. Но, куда там, не слушала она меня… — на лицо старичка ложится тень, взгляд снова останавливается на мне, но готов поспорить, сейчас он снова далеко. В тех трепетных эфирных краях, где ему и в ум не могло прийти назвать жену старухой, поскольку оба они были молоды, а уровень счастья, одного на троих, супружескую пару и их малолетнюю дочь, не измерялся в квадратных метрах казенной жилплощади. Зависел, конечно, от них, но, не напрямую, скорее косвенно…
— В тесноте, да не в обиде, — бормочет Дедушка, подтверждая вслух мою
— Вышло точно, как она говорила, — доносится до меня с противоположной койки. — Да. Получили мы, значит, новое жилье, от завода, все как полагается. Пять минут пешком от проходной. Две лоджии просторные, я их застеклил, понятное дело, пока средства позволяли да руки не тряслись…
Эту информацию от него я уже слышал, лишь мгновение испытываю легкое deja vu, затем соображаю: похоже, Дедушка пошел на второй круг. Мы, люди, вполне естественно, наделяем многими из присущих нам черт предметы, которые создаем. А, создаем мы, в том числе, и грампластинки, имеющие обыкновение со временем становиться заезженными. Однако, я несправедлив к старичку. Его история продвигается к финалу без зигзагов.
— Да, — вздыхает Дедушка, — она у меня — всегда оказывалась правой. Успели и обжиться, на новом месте, и пожить, в любви да согласии. И доченьку выдать замуж, и внучонка на коленях покачать. Зять, паразит, много нам со старухой крови попортил, конечно, да и дочке седых волос добавилось. Оля по нему — долго, конечно, убивалась, хоть, понятно, на людях не показывала ничего такого. Она у меня гордая, значит. Да и по кому сохнуть, спрашивается? Этот, зять, то есть, и раньше был — слегка того, с приветом, а как контузило его, понимаешь, на войне, так вообще… страшное дело, я тебе доложу, — следуют еще несколько горестных вздохов.
— На войне вы говорите? — удивляюсь я, все еще под впечатлением от услышанной от него трагедии, разыгравшейся во время Второй мировой.
— Как на какой? — удивляется Дедушка. — На Афганской , ясное дело, куда Этот загудел, потому как в институте ему не сиделось. Не хочу учиться, а хочу жениться, помнишь, может, крутили раньше такой мультфильм, дочурке моей нравился, пока была маленькая…
— Вашего зятя там ранили? — уточняю я, толком не представляя, зачем мне это.
— Вроде того, — подтверждает Дедушка, тряся своей, напоминающей июньский одуванчик головой. — Прям в самое уязвимое место ему там попали, в голову, я имею в виду. Поскольку, доложу я тебе, сынок, с башкой у него и до того не сросталось, не дружил он с ней, короче говоря. У них вся семейка была такая, без царя в голове. Как говорится, от большого ума видать. Один его папаша чего стоил, надутый такой, как индюк, поди ж ты, доктор каких-то там наук…
Вскидываю брови, вот те раз…
— Одно хорошо, недолго он с нами дружбу водил. Как же, гусь свинье не товарищ. Только однажды высокой честью удостоил, в гости пожаловал…
Обиды старичка, вне сомнений, старые, но им еще по силам заставить его блеклые губы дрожать. Копаться в чужом грязном
— Вы хотите сказать, сумасшествие передалось вашему зятю от отца? Но, почему вы так думаете? — Чванливость, конечно, не красит человека, однако, ее не назовешь имбецилией.
— Говорю тебе, все они были слегка того, — с обидой в голосе отвечает Дедушка. — Ну вот ты мне скажи, ну где такое видано, чтобы в здравом уме родного сына в армию запереть?
Сижу как истукан, с разинутым ртом. В институте мне довелось изучать теорию вероятностей, в жизни, безусловно, случаются совпадения, но, чтобы такие…
— И у бабки ихней — не все дома были. Все сына своего младшего искала, который еще в сорок первом на фронте сгинул. И везде ей он мерещился, пока санитары со смирительной рубашкой за ней не прикатили. Говорю я тебе, яблоко от яблони — недалеко падает…
Этот фразеологизм я уже слышал в стенах Госпиталя…
— М-да, — немного успокаивается Дедушка. — И чего мы только со старухой не делали, лишь бы зятя своего, как он с войны вернулся, ублажить. Смирились мы, сынок, подумали, раз дочка полюбила такого, то и мы уж как-нибудь свыкнемся, тем более, что внучок к тому времени родился. Даже съехать решили. Квартиру молодым оставили, а сами, чтоб под ногами у них не путаться, за город подались, в Щорс. Слыхал, наверное, о таком городишке, его в честь красного командира назвали. Там, в Щорсе, у моей старухи дом оставался, от родителей, его фашисты в войну только чудом не сожгли. Все надеялись мы, авось, зятек перебесится, да даром. Мучения наши закончились, лишь когда его определили на принудительное лечение. Дочка в газету работать перешла из библиотеки. В «Городские Ведомости», слыхал, должно быть? Зарабатывать начала прилично. В библиотеке-то получки были такие, что едва хватало на хлеб. Боялись, конечно, как бы внуку от зятя безумие не передалось, но миловал нас Господь. Парень вырос с головой. Дочка его определила в лицей… — левое веко дедушки начинает подергиваться, с ужасом чувствую, он сейчас заплачет, уже рыдает внутри. — Разве ж это жизнь… — подтверждает он моих наихудшие опасения, — разве ж старикам полагается переживать молодых, а? Хорошо, хоть старуха моя померла загодя, не видела, как оно все у нас обернулось. Пора бы и мне за ней, только на кого дочку оставить? Ей-то как дальше быть? Она, понимаешь, как горе это стряслось, сама не своя ходит, второй год не оправится никак… Говорили мы ему, не покупай ты этот мотоцикл, сынок. Только диплом получил, работу приличную нашел. Жениться надумал…
— Ваш внук разбился на мотоцикле? — спрашиваю громким шипящим шепотом, словно рот стал перегретым котлом, стравливающим пар.
— Два года, считай, прошло, — говорит Дедушка, тряся головой.
То есть, в две тысячи шестом, — машинально отмечаю я.
— И как пришла к нам в дом беда в том високосном, будь он неладен году, так и пропала наша семья…
Смотрю на него, слегка склонив голову на бок. Не то, чтобы меня донимало, високосный там год настал, или нет. Насколько я помню, само это понятие родилось вследствие того, что Юлий Цезарь, вводя свой календарь, решил откладывать про запас по шесть часов каждого обыкновенного года, чтобы слепить из них лишний февральский день в високосном. Вообще-то, я не суеверен. И, тем не менее, мне начинает казаться, что поставить точки над «I» не помешает. Что бы ни случилось со мной перед тем, как я очутился в Госпитале, это произошло в високосном году, на второй половине окружности, замыкающей первое января с тридцать первым декабря.
— Вы ошибаетесь, дедушка, две тысячи шестой год не был високосным… — Пытаюсь взвешивать каждое слово, но, как это иначе скажешь?
Теперь настает его черед удивляться. Седые брови ползут вверх, добавляя морщин на лбу. Через минуту брови движутся обратно, наползают на нос, он хмурится. Недоумение уступает место мрачному пониманию. Видимо, дедушка готов зачислить меня в одну когорту с теми молодыми шалопаями, которые, вместо того, чтобы учиться или работать, курят драп, сквернословят и хлещут пиво под парадными, разбрасывая пустые бутылки, где попало. К таким у стариков — традиционный вагон претензий. Старая пластинка из альбома «Я в твои годы полком на фронте командовал» уже в проигрывателе, но, видимо, старик слишком утомлен и подавлен, чтобы ее запустить.