Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
Его улыбка становится шире.
— Еще бы, ведь я обманул его ожидания. Предпочел гитару логарифмической линейке, а дружков — тройным интегралам и прочей херне, я уж о комсомольских собраниях промолчу, вот от чего меня с души воротило. Когда этот чванливый верблюд с рогами сообразил, что ему не удастся вылепить из меня нового Лобачевского в натуре, он просто вымарал меня из жизни белилами, как неудачный пример из своего гребаного учебника.
Словно слабый ток пробегает по нервам. Пытаюсь восстановить в памяти разговор со стариком-преподавателем, но из этой затеи не выходит ничего путного. Спирт сделал свое дело, рассудок — на стадии релаксации. Мне остается сделать ментальную зарубку на будущее, чтобы обмозговать информацию позже, когда вернется способность четко мыслить.
— А когда я, — продолжает афганец, машинально похлопав себя по карманам, в подсознательных поисках сигарет, не иначе — в довершение к прочим своим прегрешениям, выбрал не ту девушку, которую следовало, его терпению настал конец. Он вырвал ту страницу, где я еще барахтался, перемазанный его гребаными белилами, скомкал и бросил в реку. Ну, я и поплыл по течению…
— Ее звали Олей? Ту девушку? Которая ему не понравилась?
— Как ты… — он смотрит, вытаращив глаза. Потом подносит кулак с татуировкой к носу, сверяется с надписью: — Молодец, разведка. Глазастый. Грамотно срисовал. А еще говоришь, развезло…
Его новое откровение — еще любопытнее предыдущего, но темп, заданный нашей вечеринке ветераном, слишком высок для меня.
Мы снова пьем, фляга ходит по рукам, как эстафетная палочка на спартакиаде. Разделавшись с содержимым своего стакана, бывший солдат продолжает рассказ. Удивительно, спирт вливается в него как вода.
— Конечно, — немного сбавив обороты, бросает Афганец, — возможно, в ту пору мне следовало быть посдержаннее в отношении своего Старика, проявить понимание, если хочешь. Видишь ли, он ведь был тот еще кадр, сын своего времени, суперспециалист по ежовым рукавицам. Это не образное выражение, он был профессионал, причем, с заглавной буквы, мля. Слыхал про сталинскую закваску? Это как раз про него. Он ведь не всю жизнь в своем чертовом деканате протирал штаны, Старик до того много лет протрубил в органах госбезопасности. Начинал еще в частях особого назначения ОГПУ, которые при незабвенном Железном Феликсе, прародителе чекистском, крестьян по балкам стреляли, когда у тех возникали сомнения в целесообразности продразверстки. Ну и потом, ясен пень, без дела не сидел…
— Когда же он стал профессором? — удивляюсь я.
— В науку старик подался после войны, ему тогда было за сорок, — усмехается ветеран. — Ты не удивляйся, они ж считали себя солдатами партии, куда пошлют, там и служишь. Хотя, вообще говоря, Старику техника всегда нравилась, только, кто кого у нас когда спрашивал, к чему у кого лежит душа? Отслужил срочную в РККА, хотел поступать в политехнический, размечтался о кренделях небесных, тут, бац, разнарядка в органы по партийной линии, в добровольно-принудительном порядке, так сказать, как выражались в Совке. Судьба. У чекистов как раз подоспела очередная плановая Варфоломеевская ночь. То ли люди Ежова зачистили слишком много соратников Ягоды в низовом звене, то ли люди Берии хватили через край, отстреливая людей Ежова, этого я тебе не скажу. Так или иначе, появилось много вакантных мест, надо ж было им кем-то восполнять потери. В итоге, с мечтами об институте довелось завязать. Одел портупею и трубил, как велели, сперва в НКВД, а потом в СМЕРШ. Пока его не потурили из органов сразу после войны…
— В смысле, уволили?
— Угу. Точно так…
— За что?
— Темная история, — морщится ветеран. — Всплыл неприглядный факт. Выяснилось, что его младший брат, то есть, мой родной дядька, числившийся пропавшим без вести с начала войны, попал в плен. Хуже того, перешел на сторону фрицев и служил полицаем…
— И что?!
— Ну ты даешь! При Сталине за такое сажали. Родственников предателей, я имею в виду. Даром, что братья не виделись много лет. У них была большая разница в возрасте. В сорок первом мой старик получил майора. А дядьке едва стукнуло восемнадцать. Его сразу в армию загребли…
— У вас с отцом тоже была большая разница в возрасте? — спрашиваю я.
— Приличная, — кивает Афганец совсем уж мрачно. — Я поздний ребенок, чего уж там. Сильно избалованный в результате, как говорил мой Старик. Он, понятно, винил в этом маман. Он был гораздо старше ее…
У ветерана такое расстроенное лицо, что у меня сжимается сердце.
— Мне очень жаль, что у вас с отцом не сложилось…
Ветеран пристально смотрит на меня, потом кивает.
— Поверь, мне тоже. Да, пожалуй, мне следовало сделать поправку на ветер. Войти в его положение, в конце концов, он ведь, по-своему, желал мне добра. Но, согласись, в молодости чрезвычайно сложно войти в чье-то положение, кроме собственного. Да уж, наломали мы с ним дров… — губы Афганца трогает слабая улыбка. — Припоминаешь, отец, как ты за Сталина пить отказался, а я не стал настаивать? Так вот что я тебе скажу. Я ведь, как и ты, было время, красноперых упырей не жаловал. Со Стариком как-то сцепился из-за них. Он мне на пятнадцатилетие, прикинь, подарил радиоприемник с коротковолновым диапазоном, ему, видать, и в страшном сне не приходило на ум, что я стану слушать радио «Свобода» про диссидентов, которых эти твари гноили в психушках ГБ. Кого сейчас каким-то приемником удивишь, а для меня он был, как натуральная форточка на свободу. И вот, сижу я как-то, слушаю «Красное колесо», тут в комнату вламывается Старик, и сразу в крик. Ах ты ж, мать-перемать. Он, понятно, с порога все понял. Там у дикторов, как нарочно, был такой противный акцент, глухой бы понял, это не «Маяк». Короче, давай мы друг у друга дергать приемник. Он мне кричит, пригрел на груди змею, я ему про долбанных в сраку сталинистов. Чуть до рук не дошло, мать вмешалась, втиснулась между нами, а то бы поубивали друг друга… — Афганец продолжает улыбаться, но в глазах — тоска.
Пока он говорит, вспоминаю старую спидолу рижского радиозавода, единственную вещь, что имел при себе мой предыдущий сосед — Старик. Если не считать газеты, которую он не прихватил с собой, покидая Госпиталь. Словно это послание изначально предназначалось мне.
Мои мысли уносятся дальше, и я думаю горькой логике жизни, превратившей юного вольнодумца, которого тошнило от тоталитарной системы, в горького пропойцу, мечтающего о кровавой сталинской диктатуре, как о панацее для нашей слитой в офшоры страны. Смотрю на Афганца с минуту, вращая эту мысль так и сяк, отставляю в сторону и спрашиваю:
— А как ваш отец отнесся к тому, что вас отправили в Афганистан?
Ветеран пожимает плечами:
— Этого я тебе не скажу. Наверное, он полагал, что мне надлежит выполнить интернациональный долг. Не уверен, впрочем, что он знал, в чем именно заключается этот долбанный долг на практике. Он ведь был ортодокс, и, как правоверный коммуняка, черпал правду из проверенных источников истины вроде одноименной газеты, а что там писали об Афгане, можешь представить сам. Так что…
— А Оля?
Солдат опускает седую голову.
— Она плакала. А что она еще могла? Мы с ней успели расписаться, всей нашей гребанной родне назло. Мои предки, как я тебе уже доложил, встретили ее появление в штыки. Старик даже не поленился, съездил к Ольке домой, провел с моей будущей тещей разъяснительную беседу на предмет того, отчего нам надлежит немедленно разбежаться. Ну и, понятное дело, преуспел, ломать, не строить. Впрочем, семена ненависти легли в благодатную почву. Олькина мама шарахнулась от меня, как от чумного, когда малая пригласила меня домой, представить будущим родственникам, так сказать…
— Почему?! Что ее смутило? — спрашиваю я и обращаюсь в слух.
— Да хрен поймешь… — отвечает солдат уклончиво.
— И все же, — настаиваю я. Он недовольно кривится, но все же уступает.
— С тестем у меня не возникло никаких проблем, по крайней мере, с ходу, — роняет солдат. — Он даже пришелся мне по душе, нормальный мужик, работяга. А вот с тещей вышла неувязочка. Стоило ей узреть мою рожу, как бедная баба, побелев, повалилась с копыт. Честное слово, как привидение увидала. Дело было у Ольки дома, куда я явился с официальным визитом, просить ее руки. В итоге, чуть не вызвали «03». К счастью, карета не понадобилась, теща быстро оклемалась, но вечер был испорчен, чего уж там. Я ушел, не понимая, чем насолил ее мамочке, из головы никак не шли ее перепуганные насмерть глаза и лицо, его, представь, перекосило от страха. Я, конечно, не Станиславский, но такого, блин, не сыграешь, короче, ее торкнуло вполне реально.