Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
— Ничего-ничего, милый, все будет хорошо…
— Куда уж лучше, — бормочу я в ответ спустя двадцать лет из Госпиталя.
— Чего ты говоришь, отец? — долетает до меня оттуда же. Вздрогнув, возвращаюсь в унылый больничный коридор, к безногому инвалиду-афганцу, отметив по ходу дела, что мы довольно оперативно перешли на «ты», хоть и не пили на брудершафт.
— Ничего…
— Ну так вот, — говорит Афганец. — Подымаю я, значит, зыркалы, и вижу Анну Владимировну, нашу новую заведующую учебной частью, кто бы мог подумать, вот так встреча, а? Ее, считай, без году неделя, как прислали к нам по путевке райкома комсомола на усиление педколлектива, а она, возьми и припрись послушать службу. Прикидываешь,
— Неужели все было так серьезно? — перебиваю я. Конечно, мне доводилось слышать пару улетных заморочек, свойственных ушедшей эпохе. Вроде насильственно споротых с джинсов лейблов или серьезных неприятностей, на которые можно было нарваться шутя, просто чисто выбрив виски. МВД почему-то считало такой тип прически признаком принадлежности к панкам, смутьяны задерживались, обривались наголо, отчислялись из ВУЗов и отправлялись на перековку в армию…
— Не сомневайся даже, — заверяет афганец. — Контора веников не вязала. Ясное дело — скандал. Завучиха, конечно, могла выкрутиться, схватить нас за уши, а потом сказать, что специально дежурила у церкви, чтобы отлавливать моральных ренегатов, вроде нас. Но, знаешь, я сразу... если хочешь, по глазам ее понял, что ничего такого нам не грозит. Так и вышло. Постояли мы, минут пять, как Штирлиц и его жена, потом она дала задний ход, кормой к выходу. Мы с малой тоже потянулись к дверям. Не сразу, конечно, выждали с полчаса.
— Заложила? — интересуюсь я. Он отрицательно качает головой.
— Нет. Хоть, конечно, могла. Система работала, как часы. — Он задумывается. Я ему не мешаю. — Вот, при Сталине, например, без суда и следствия шлепали паникеров, — продолжает афганец, словно размышляя вслух. — А кто такой — паникер? Тот, который честно сказал: ой, кажется, плохие наши дела? И за такую ерунду — к стенке?! Но, ставили, и всем нравилось. Казнокрадов, правда, тоже стреляли, без лишних сантиментов, — развивает он свою мысль. — И, сдается, правильно делали. Прикинь: если б советский вышак за хищение в особо крупных размерах, а это, между прочим, всего пятьдесят косарей в рублях по смешному советскому курсу в пятьдесят копеек за бакс, применить к нынешней украинской верхушке, кто из них уцелеет? Идешь по Печерску: Ау-у? Люди-и? Элита-а-а? А в ответ — тишина…
Пока я стою зачарованный этой картиной из «Дня триффидов» Джона Уиндема, он ловко, как индийский факир, достает пузатую армейскую флягу, на которой несколько вмятин и, кое-где фрагменты защитной зеленой краски. Я вдруг вспоминаю, что у меня тоже была похожая, только помята была сильнее, будто слегка раздавлена, а в остальном — копия этой.
— Слушай, — он подается все телом вперед, свинчивает крышку, протягивает мне флягу, — за это надо выпить.
— За что?
— Не за что, а за кого. За товарища Сталина, чтобы он вернулся. Потому как очень надо. Без Сталина нам — край. Труба дело. Усекаешь?
Отделываюсь неопределенным жестом. Мне не хочется пить за диктаторов, которые погубят новых Гумилевых и Хара, а следом за ними, и тысячи оставшихся безвестными людей, чтобы потом новые, чудом уцелевшие Александры Солженицыны взялись за перья, из-под которых вышли новые «Архипелаги ГУЛАГ». В принципе, мне терять особо нечего, я не унаследовал от родителей ни контрольный пакет акций НПЗ, ни даже захудалую заправку с архаичными колонками советского образца. Хотя, кажется, захудалые заправки вымерли, как мамонты в финале Ледникового периода. Это, наверное, и имел в виду Чарльз Дарвин под конкуренцией между видами.
— Сомневаешься насчет диктаторов, отец? — прищуривается ветеран, мигом уловив и распознав мой скепсис. — Это ты зря. Я, признаться, было время, тоже их не жаловал по молодости лет. Ну и ладно, не хочешь, и хрен с ними. Пошли они в жопу гуськом. Давай тогда, что ли, за встречу? Как тебе такой повод, пойдет?
— Вполне, — откликаюсь я без особого, впрочем, энтузиазма.
— По глотку, — с этими словами фляга переходит из рук в руки. Делать нечего, надо пить. Делаю первый глоток, понятия не имея, что внутри. Жидкость обжигает гортань, пищевод, а затем и сам желудок. Глаза вылезают из орбит, ощущение такое, будто глотнул напалм.
— Выдыхай! — командует Афганец. — Выдыхай, епть! Ты что, пить не умеешь?! И еще священник, называется! Это ж чистый спирт! Вы что там, в семинарии, на одной браге кисните?!
Фляга возвращается к хозяину. Он делает долгий глоток, кадык ходит под кожей ходуном. Я думаю о горнисте, который трубит…
Сбор? Отбой?
Крякнув, Афганец нюхает волосатый кулак. На нем татуировка: «ОЛЯ» и сердечко, проткнутое стрелой. Не с Олей ли он ходил во Владимирский собор во времена, когда за это могли дать по шапке? Она наверняка слушала альбомы Boney M, Smokey или Bee Jeez, записанные на толстую коричневую магнитную пленку, намотанную на бобину величиной с колесо от мопеда. Ну, может немного меньше колеса... Размышлять на эту тему долго мне не дают.
— По второй, — распоряжается Афганец. Я пробую возразить, он строит из себя глухого. — Отставить разговорчики.
Вот так, коротко и ясно. Армия.
Спирт, тем временем, уже благотворно воздействует на меня, изгоняет озноб, погружая сознание в состояние, весьма близкое нирване, достигнутое без многолетних занятий йогой. Правда, очень хочется курить.
— Сигареты есть? — интересуюсь я, смахнув слезу после второго глотка.
— Молоток, отец. Так держать! А то заладил — не хочу, не буду, не хочу… Кто тебя вообще спрашивает…
— Так как насчет курева?
— Табака нет, — Афганец разводит руками. — Зато — сало есть. По-венгерски, с красным перцем. Целый килограмм. Пошли, а то стоим тут, простатит ловим. Почки, между прочим, тоже — не казенные.
Кто бы о почках беспокоился?
Мы перемещаемся в его палату. Ее номер — семь, она расположена по соседству с моей. Иду первым, с флягой и стаканом, из которого в какой-то другой Вселенной хлебал чай с лимоном. Афганец едет следом, решительно перебирая ладонями скаты высоких и тонких велосипедных колес инвалидной коляски.
В палате пусто, если не считать круглого как воздушный шар брезентового рюкзака, установленного на крайней у окна койке. Такие носили бородатые геологи середины шестидесятых, неисправимые романтики в штормовках, которые истоптали полтайги, под перезвон гитарных струн и слова Юрия Визбора, разведали месторождения всевозможных полезных ископаемых. Что, кстати, очень пригодилось спустя полвека отечественным последователям султанов Брунея, приватизировавшим эти сокровища на дурняк.
Внимательно смотрю на рюкзак. В голове рождается другая ассоциация. Обтрепанная детская книжка о приключениях пионера Пети Рыжика и его верных друзей, Мика и Мука, одна из любимых книг детства, соперничавшая лишь с «Удивительным Волшебником из Страны Оз». Помнится, Петя Рыжик даже удрал при помощи такого рюкзака от голодного медведя, который собирался им позавтракать, но остался с носом, поскольку предприимчивый пионер превратил рюкзак в воздушный шар, наполнив горячим воздухом от костра. Отечественный Гарри Поттер, канувший в лету, потому что под рукой не случилось бригады маркетологов.