Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
— Падай, — Афганец показывает на койку, а сам расшнуровывает рюкзак и принимается сервировать тумбочку со сноровкой профессионального официанта. На столе появляется хлебобулочный реликт — настоящий армейский ржаной «кирпич», за ним следуют глыба сахарина (я вижу такое чудо впервые в жизни), кусок сала в тряпице и банка кабачковой икры, уже вскрытая, судя по кромке, инструментом вроде саперной лопаты.
— Сидим? — осведомляется Афганец, удовлетворенно осматривая результаты своих трудов. — Не скатерть-самобранка, конечно, но… как для наших, почти полевых условий…
— Так точно, — отвечаю я. Он улыбается.
— Точно так… — ухмыляясь, протягивает руку с граненым стаканом, куда уже плеснул из фляги спирт. Я чокаюсь с ним флягой, тихо радуясь, что она мне досталась. Это открывает возможности по части уклонения от заданного им темпа, теперь я только имитирую глотки, поскольку, в противном случае, рискую окончить вечер в уборной, с двумя пальцами во рту.
— За тех, кто в сапогах! — торжественно провозглашает Афганец, и переливает содержимое стакана в глотку с таким видом, словно она — бочок омывателя ветрового стекла. Я переворачиваю флягу, зажав выходное отверстие языком.
— Закусывай, — пододвинув мне банку с икрой, Афганец, вооружившись устрашающего вида финским ножом с набранной из стеклышек рукоятью, рубит кусками хлеб и сало. Беру в руку краюху, с наслаждением вдыхаю ржаной, немного с кислинкой, аромат. Откусываю, корочка хрустит на зубах, во рту полно слюны. Сколько дней я не ел? Сосчитать не берусь, в голове приятная тупость, мозги будто плавают в вакууме. Зачерпнув полную ложку икры, намазываю с горкой на хлеб.
Разве может быть что-то вкуснее этого?
Расправившись с салом, Афганец снова наполняет стакан. Фляга кажется бездонной.
Какой у нее объем? Пол литра? Литр?
Он замечает мое недоумение, подмигивает:
— Не волнуйся, не закончится. Эта емкость без дна. Без-дна, усек? Сколько не выжрешь, она один хрен заправлена под завязку.
— Как это?
— Сам удивляюсь, — отмахивается он. — Но, что есть, то есть. Факт — штука упрямая. Не сидели б мы с тобой в этом говеном госпитале — самое время ганделык открывать и народ спаивать. Озолотились бы…
Что-то подсказывает мне: он не из тех ребят, что наживают барыши, награждая сограждан белой горячкой и циррозом печени. Напротив, он из тех, кто поддерживает этим господам штаны, пряча голову в бутылку белой, как страус в песок. Впрочем, наверное, он видел такое, после чего жизненные ценности вроде дачи, автомобиля Skoda Octavia и четырехпроцентной карточки для посещения сети супермаркетов Auchan уже не представляются такими важными, как на первый взгляд.
— Поехали? — говорит Афганец. — Пьяный, не голодный, так? Наливай, ты что, заснул, отец?
Наполняю его стакан до краев, смотрю на флягу. Спирт, действительно, плещется на поверхности, как вода, заполнившая трюмы идущего на дно корабля, значит, он не преувеличивал.
Ну и ну.
Проглотив спирт, афганец тычет в меня пальцем:
— На сало напирай, парень. А то развезет.
Уже развезло, — хочу сказать я, очень довольный этим обстоятельством. Впервые чувствую себя комфортно, все абсолютно по барабану.
— В Отечественную, — начинает Афганец, — солдату наркомовские сто грамм полагались, перед атакой, чтобы о смерти не думать. В Афгане — нет. Поэтому каждый выкручивался, кто во что горазд. Кто план курил, кто кокс нюхал. Кто — геру кушал в вену. Не без этого…
Он стаскивает спортивную куртку через голову, остается в одной вылинявшей голубой десантной тельняшке. На правом предплечье татуировка, — женская фигура с мечом и надпись:
ОКСВА 1985
— Как вы в Афганистан попали?
— Элементарно, Ватсон. Вылетел из политеха. Делов…
Эти его слова переносят меня на улицу Политехническую, застроенную институтскими корпусами. Я представляю ее так четко, словно вижу стоп-кадр на экране TV. Это моя «alma muter», я исходил тут все вдоль и поперек, сгрыз гору учебников и выпил цистерну пива. Я ведь и живу где-то неподалеку, между корпусами института и заводом «Большевик», и на занятия добираюсь пешком. Если только не еду в институт с работы, на метро, что гораздо чаще в последнее время.
Ехал, — уточняет внутренний голос. — Все, о чем ты сейчас подумал — в Прошлом…
Отмахиваюсь от этой скверной мысли, «думай о хорошем», была такая песенка, когда я ходил пешком под стол. Надо же, оказывается, мы с Афганцем бродили одними тропами, правда, с интервалом в четверть века. Чуть было не сообщаю об этом солдату, но вовремя хватаю себя за язык. Ведь я так и не сказал ему, что он ошибся насчет моего воображаемого сана священнослужителя, какой я батюшка, в самом деле. А теперь говорить правду кажется неудобным, почему, спрашивается, до сих пор молчал.
— Завалил сессию, — говорит Афганец, — вот меня и вытурили коленом под зад… — он вздыхает, видимо, в очередной раз переживая то давнее поражение. Очевидно, далеко не последнее и не самое серьезное из выпавших ему на тернистом пути в Госпиталь. — Они там ершистые, все как один, преподаватели эти долбанные, — продолжает афганец, сосредоточенно изучая пустой стакан. — Очковтиратели паршивые. Делают вид, что много чего в этой гребаной жизни понимают. Хоть, блядь, знают о ней не больше, чем растения из ботанического сада о джунглях… Давай, плесни-ка мне еще… — опрокинув стакан, он сует в рот кусок сала и добавляет с чувством. — Козлы. А самый главный козел, знаешь кто?
— Кто? — спрашиваю заворожено, перед глазами — харя громадного козлищи с пуком жестких седых волос на бороде и рогами-бивнями, на каждый из которых нанизано по паре извивающихся в смертных муках студентов. В правом копытце монстра зажат мел, за кормой — испещренная четырехэтажными формулами коричневая аудиторная доска.
— Мой папаня, вот кто! — с кривой ухмылочкой сообщает Афганец. — Доктор технических мать их наук, заслуженный очковтиратель и все такое, породивший паршивую овцу, то есть, меня.