Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
— А вы тут давно?
Он пожимает плечами, вздыхает невесело.
— Не знаю, братишка. Не могу тебе этого сказать. Вроде — давно, а вроде — недавно. Тут тебе не армия, дембеля не дождешься. Что же до увольнительных… В самоволку вполне реально сходить, только сходишь — не обрадуешься.
Долго подбираю слова, сначала выстраиваю в походный ордер, и только потом выпускаю изо рта:
— Тогда, если вы умерли, то… то почему вы тут находитесь?
Он снова жмет плечами:
— Без понятия, отец. Хотя, есть одна мысль… Может, чтоб тебе помочь…
— Мне? Но как?! — Думаю о том, что, если он здесь, чтобы мне помочь, может и он не безнадежен. Может, я смогу чем-то помочь ему?
— Хрен разберет, как. Как-то… — Афганец энергично потирает переносицу, перебитую четверть века назад, в иной Вселенной, осколками бензобака БМП. — Хотя, я бы на твоем месте не очень на мою помощь рассчитывал…
— Почему? — спрашиваю одними губами.
— Не потому, что я тебе помочь не хочу, — говорит Афганец. — Просто, за что бы я не взялся, людям от меня одни неприятности. — Он разводит руками. — Хочешь сделать добро, а один черт выходит боком.
Некоторое время сидим молча. Тишину нарушает афганец.
— Ладно, ты, короче, сиди, вспоминай, а я пока чай забацаю.
— Чай?
— Ну да, — он искренне удивлен. — А что такого?
В растерянности гляжу на тумбу. На ней трехлитровая стеклянная банка, внутри которой, словно звезда на дне омута, горит маленькое солнце. Смотрю на него, и в голове рождаются образы Томминокеров из недавно перечитанного романа Стивена Кинга. Спустя минуту соображаю, что пришельцы из космоса ни при чем, передо мной обычный кипятильник, который кто-то (скорее всего афганец) смастерил из двух бритвенных лезвий «Нева», соединенных при помощи ниток и нескольких спичек с откушенными головками. К лезвиям прикручены провода, они выходят из банки, тянутся через пол палаты, исчезая в розетке. Вилки нет, афганец обошелся без нее, просто оголив провода. Интересно, что сказал бы по поводу этой конструкции институтский преподаватель по технике безопасности? С другой стороны, на счет поражения током, здесь наверно, можно не беспокоиться.
Вода закипает на глазах. Вскрыв квадратный пакет с изображением слона…
Ха, такой Шурик рвал и бросал в физиономию героя Евгения Моргунова в «Операции Ы»! Первый раз их вижу вживую.
…афганец сыплет его содержимое в банку. Кипяток окрашивается коричневым цветом.
— Видал?! — афганец подмигивает мне с видом Леонардо да Винчи, демонстрирующего герцогу Медичи новую модель летательного аппарата. — Четыре спички, нитка, два лезвия, кусок провода, и фирма Moulinex отдыхает. Правда, розетка может оплавиться, или в ящике выбьет автомат. Но, тут нет электрика, чтобы оборвал нам уши.
Чувствую, если появится — будет третьим.
Он хлопает по фляге, которая снова полна и дремлет на столе, в полной боеготовности, как донная мина времен Второй Мировой, дожидающаяся свой «Новороссийск» .
Пьем чай, сдобренный кристаллами сахарина и лимонной кислоты из запасов афганца.
— У меня в палате банка с лимонами, — говорю, вдруг вспомнив.
— На хрен надо, — отмахивается он.
Чай освежает и бодрит, но я все равно чувствую себя сильно охмелевшим. Афганец протягивает мне ломоть хлеба, щедро посыпанный сахаром.
— Пирожное армейское. Отведай.
Отказываюсь. Пожав плечами, он снова советует мне попытаться «вспомнить все», что, как известно, в конце концов удалось герою Арнольда Шварценеггера в одноименном кинофильме. Вот чудеса, в голове полно всякой чепухи, вроде упомянутого только что блокбастера, но я решительно не способен восстановить в памяти события, предшествовавшие моей затянувшейся экскурсии в Госпиталь.
Легко сказать — вспомни.
Вспомнить на заказ, пожалуй, еще сложнее, чем полюбить. Я очень устал. Думать обо всем этом, пропускать через себя прошлое и невзгоды других людей, при этом не имея четкого представления о том, что же произошло со мной.
Меня снова клонит в сон, и он по-прежнему готов обернуться кошмаром. Но сопротивляться этому я не хочу. Ложусь на койку, Афганец тянется за гитарой. Веки смыкаются под песню о кукушке, которая ошиблась адресом.
Снится часто мне мой дом родной,
Лес о чем-то, о своем мечтает,
Серая кукушка за рекой,
Сколько жить осталось мне считает.
Снится мне опушка из цветов,
Вся в разливах тихая речушка,
Восемьдесят, девяносто, сто…
Что-то ты расщедрилась кукушка.
Я тоскую по родной стране,
По ее рассветам и закатам,
На афганской выжженной земле,
Спят тревожно русские солдаты.
Они тратят силы, не скупясь,
Им знакомы голод и усталость,
Дней своих не копят про запас,
Кто им скажет, сколько их осталось.
Так что, ты, кукушка, погоди,
Не дари чужую долю чью-то,
У солдата вечность впереди,
Ты ее со старостью не путай…
***
— Не спится? — спрашивает он своим немного хрипловатым голосом. Даже не знаю, что на это ответить. Звучит, как в анекдоте про телефонный звонок в три часа ночи: «Алло? Что, не спится?» Впрочем, я понятия не имею, который час, на дворе ночь, светает или уже рассвело? Глупо молчу и наблюдаю, как улыбка все больше растягивает его, все в шрамах, лицо.
— Долго я дрых?
Он сверяется с часами. Не те ли это часы, что спасли жизни его сослуживцам в Афгане, когда им довелось прыгать в реку со скалы?
— Минут двадцать, пожалуй.
— Всего? — мне кажется, прошло часов пять, а то и все семь.
Странно, голова почти не болит.
— Хочешь подшутить?
— Даже не знаю… — Я пытаюсь прийти в себя, и понять, о чем он говорит. Смотрю на его улыбку заговорщика и сам поневоле начинаю улыбаться. — Было б над кем…
Тут только я и Афганец — два героя чей-то дурацкой шутки.