Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
Где это меня угораздило?
Я этого не помню, что неудивительно, но готов поспорить, когда он был раной, моя жизнь висела на волоске.
Потом мои мысли возвращаются к мирной картине безмятежного городка, представившейся мне во сне. Судя по внутренним ощущениям, она не казалась мне ни мирной, ни безмятежной, а, напротив, была зловещей. Многообещающей, что ли…
Почему?
Этого я сказать не могу. Со снами очень часто так, они вызывает совсем не те эмоции, какие следовало бы ожидать. Ведь работает подсознание, а оно как комната с кривыми зеркалами. Или же, как раз наоборот, подсознание действует безошибочно, а сознание врет, выдавая желаемое за действительность, по доброй старой человеческой привычке.
Не знаю. Более того, не хочу знать. В любом случае, во мне крепнет уверенность, что старый шрам на шее и сон — как-то связаны.
Только, как?
— А у меня только два месяца назад ампутировали палец, — доносится от окна. — Больше месяца пролежал в больнице. Дочери пришлось на одни только капельницы выложить пять тысяч…
Вибрирующий голос, явно принадлежащий человеку белее чем почтенного возраста, застает меня врасплох. Еле сдерживаюсь, чтобы не завопить.
Эта гребаная больница полна сюрпризов! Один — ноль… или, наверное, уже не-знаю-сколько — ноль, но точно не в мою пользу.
Поворачиваю голову вправо. Обнаруживаю на соседней койке щупленького дедушку, одетого в старомодный коричневый костюм из кримплена, ношенные, но тщательно натертые ваксой ботинки и офицерскую рубашку навыпуск, когда-то давно она была зеленой. У деда совсем нет вещей, зато на груди — потертые орденские планки, десятка полтора, как минимум. Голову венчает редкий пух, придающий ей сходство с одуванчиком в середине июня.
— Меня забрали по скорой, — сообщает Дедушка так громко, словно намерен поделиться новостью со всем Госпиталем, от подвальных помещений до чердака. Связки на дряблой шее топорщатся узловатыми веревками индейского письма, того и гляди порвут ветхий пергамент кожи.
Он, вероятно, туг на ухо, а слухового аппарата не видать. Как, кстати, и очков. Глядя на меня, старичок близоруко щурится, я для него — размытый силуэт, фрагмент акварели, нанесенной на мокрый лист.
— Скорая, тоже мне, — надрывается он, раскрасневшись от перенапряжения, — пародия одна. Только за смертью их посылать…
Эти его слова не вызывают удивления. Наши «Скорые» частенько превращаются в черепах, стоит только назвать по телефону более-менее преклонный возраст больного. Что есть, то есть. Разговаривая с диспетчером, надлежит смело сбрасывать десяток-другой лет, иначе вообще не приедут.
— Пошел в поликлинику анализы сдать, — продолжает громогласно жаловаться Дедушка, как будто это у меня проблемы с ушами. — Тут и прихватило меня. Бах, значит — сахар… Ну что ты будешь делать?
— Упали в обморок? — интересуюсь больше из вежливости, ведь я не врач.
— Спасибо, не перевелись еще добрые люди, позвонили, куда следует, — продолжает Дедушка, проигнорировав или не расслышав мой вопрос. — В ноль три, значит…
Впрочем, возможно, его монолог предназначен для внутреннего потребления, а я просто так, статист…
На сморщенном лице моего нового соседа появляется легкое беспокойство, постепенно перерастает в тревогу.
— Надо бы дочку предупредить! — почти кричит дед. — Чтобы, значит, не волновалась. А то, понимаешь, хватится меня…
Что делать, киваю. Мы вне зоны досягаемости антенн, а телефонные провода, протянутые из Госпиталя, ведут в никуда. Связи нет, как, впрочем, и докторов, но ему эта информация без надобности, Дедушка и так выглядит неважнецки.
— Попробуем позвонить, — заверяю я. Терпеть не могу лгать, да делать нечего. Дедушка сразу успокаивается, видимо решив, что дело в шляпе, возвращается к дочери.
— Она у меня женщина хорошая, добрая, только занятая очень… В «Городских Ведомостях» трудится, главным редактором. Слыхал, должно быть, про такую газету?
Вскидываю изумленно брови, а затем энергично киваю, чтобы он, чего доброго, не подумал, будто я не читаю газет. Честно говоря, так и есть, чтобы следить за новостями, мне вполне хватает Интернета, тем более, что новости в исполнении отечественных телеканалов и печатных таблоидов по формату гораздо ближе к сплетням. «Ведомости», конечно, с недавних пор — исключение, и начхать им на антимонопольные санкции. Мне ли об этом удивительном издании не слыхать? Даже слегка тарабаню пальцами по экземпляру, лежащему рядом.
Похоже, здесь все читают «Ведомости»!
Эта, последняя мысль наполняет меня злой иронией, проецирующейся на лицо кривой ухмылкой.
Может, стоит сходить, поискать киоск с периодикой?
Больница в этом плане, конечно, не вокзал. Впрочем, что-то в Госпитале от него есть, только билеты здесь выдаются явно не в кассах.
Пока я иронизирую про себя, его глаза становятся тоскливыми, как у бездомной собаки. Многие люди на старости лет напоминают разучившихся смеяться детей, мой новый сосед среди прочих.
— Значит, вы с дочкой живете? — спрашиваю, чтобы поддержать разговор.
— С дочкой, — эхом отзывается Дедушка, и окончательно сникает. — Вдвоем, значит остались. Раньше-то мы втроем жили, — добавляет он прежде, чем я успеваю догадаться, разговор свернул в скверное русло, причем, по моей вине. — С дочкой и внуком… Старуха-то, супруга моя, то есть, семнадцатый год, как померла, Царствие ей Небесное…
Его глаза заволакивает пелена, то ли они слезятся сильнее прежнего, то ли старичок беззвучно плачет. Мой иронический настрой испаряется, пропадает, будто солнечный луч, по ошибке коснувшийся земли через просвет между тучами в откровенно ненастную погоду. Похоже, мне предстоит выслушать очередную историю, теперь не сомневаюсь, невеселую. Других тут, в Госпитале, не бывает, мне надлежит свыкнуться с этой аксиомой.