Господа Головлевы
Шрифт:
Ноябрь в исходе, земля на неоглядное пространство покрыта белым саваном. На дворе ночь и метелица; резкий, холодный ветер буровит снег, в одно мгновение наметает сугробы, захлестывает все, что попадется на пути, и всю окрестность наполняет воплем. Село, церковь, ближний лес – все исчезло в снежной мгле, крутящейся в воздухе; старинный головлевский сад могуче гудит. Но в барском доме светло, тепло и уютно. В столовой стоит самовар, вокруг которого собрались: Арина Петровна, Порфирий Владимирыч и Евпраксеюшка. В сторонке поставлен ломберный стол, на котором брошены истрепанные
– А ну-ко, сколько ты раз сегодня дурой осталась? – спрашивает Арина Петровна Евпраксеюшку.
– Не осталась бы, кабы сама не поддалась. Вам же удовольствие сделать хочу, – отвечает Евпраксеюшка.
– Сказывай. Видела я, какое ты удовольствие чувствовала, как я давеча под тебя тройками да пятерками подваливала. Я ведь не Порфирий Владимирыч: тот тебя балует, все с одной да с одной ходит, а мне, матушка, не из чего.
– Да еще бы вы плутовали!
– Вот уж этого греха за мной не водится!
– А кого я давеча поймала? кто семерку треф с восьмеркой червей за пару спустить хотел? Уж это я сама видела, сама уличила!
Говоря это, Евпраксеюшка встает, чтоб снять с самовара чайник, и поворачивается к Арине Петровне спиной.
– Эк у тебя спина какая… Бог с ней! – невольно вырывается у Арины Петровны.
– Да, у нее спина… – машинально отзывается Иудушка.
– Спина да спина… бесстыдники! И что моя спина вам сделала!
Евпраксеюшка смотрит направо и налево и улыбается. Спина – это ее конек. Давеча даже старик Савельич, повар, и тот загляделся и сказал: ишь ты спина! ровно плита! И она не пожаловалась на него Порфирию Владимирычу.
Чашки поочередно наливаются чаем, и самовар начинает утихать. А метель разыгрывается пуще и пуще; то целым снежным ливнем ударит в стекла окон, то каким-то невыразимым плачем прокатится вдоль печного борова.
– Метель-то, видно, взаправду взялась, – замечает Арина Петровна, – визжит да повизгивает!
– Ну и пущай повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем – так-то, друг мой маменька! – отзывается Порфирий Владимирыч.
– Ах, нехорошо теперь в поле, коли кого этакая милость Божья застанет!
– Кому нехорошо, а нам горюшка мало. Кому темненько да холодненько, а нам и светлехонько, и теплехонько. Сидим да чаек попиваем. И с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем. А захотим с ромцом, и с ромцом будем пить.
– Да, коли ежели теперича…
– Позвольте, маменька. Я говорю: теперича в поле очень нехорошо. Ни дороги, ни тропочки – все замело. Опять же волки. А у нас здесь и светленько, и уютненько, и ничего мы не боимся. Сидим мы здесь да посиживаем, ладком да мирком. В карточки захотелось поиграть – в карточки поиграем; чайку захотелось попить – чайку попьем. Сверх нужды пить не станем, а сколько нужно, столько и выпьем. А отчего это так? Оттого, милый друг маменька, что милость Божья не оставляет нас. Кабы не он, царь небесный, может, и мы бы теперь в поле плутали, и было бы нам и темненько, и холодненько… В зипунишечке каком-нибудь, кушачок плохонький, лаптишечки…
– Чтой-то уж и лаптишечки! Чай, тоже в дворянском званье родились? какие ни есть, а все-таки сапожнишки носим!
– А знаете ли вы, маменька, отчего мы в дворянском званье родились? А все оттого, что милость Божья к нам была. Кабы не она, и мы сидели бы теперь в избушечке, да горела бы у нас не свечечка, а лучинушка, а уж насчет чайку да кофейку – об этом и думать бы не „смели! Сидели бы; я бы лаптишечки ковырял, вы бы щец там каких-нибудь пустеньких поужинать сбирали, Евпраксеюшка бы красну ткала… А может быть, на беду, десятский еще с подводой бы выгнал…
– Ну, и десятский в этакую пору с подводой не нарядит!
– Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может быть, война или возмущение – чтоб были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, – наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед – ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу – ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!
– Это что и говорить! велика для нас милость Божия!
– А я что же говорю? Бог, маменька, – все. Он нам и дровец для тепла, и провизийцы для пропитания – все он. Мы-то думаем, что всё сами, на свои деньги приобретаем, а как посмотрим, да поглядим, да сообразим – ан все Бог. И коли он не захочет, ничего у нас не будет. Я вот теперь хотел бы апельсинчиков, и сам бы поел, и милого дружка маменьку угостил бы, и всем бы по апельсинчику дал, и деньги у меня есть, чтоб апельсинчиков купить, взял бы вынул – давай! ан Бог говорит: тпру! вот я и сижу: филозов без огурцов.
Все смеются.
– Рассказывайте! – отзывается Евпраксеюшка, – вот у меня дяденька пономарем у Успенья в Песочном был; уж как, кажется, был к Богу усерден – мог бы Бог что-нибудь для него сделать! – а как застигла его в поле метелица – все равно замерз.
– И я про то же говорю. Коли захочет Бог – замерзнет человек, не захочет – жив останется. Опять и про молитву надо сказать: есть молитва угодная и есть молитва неугодная. Угодная достигает, а неугодная – все равно, что она есть, что ее нет. Может, дяденькина-то молитва неугодная была – вот она и не достигла.
– Помнится, я в двадцать четвертом году в Москву ездила – еще в ту пору я Павлом была тяжела, – так ехала я в декабре месяце в Москву…
– Позвольте, маменька. Вот я об молитве кончу. Человек обо всем молится, потому что ему всего нужно. И маслица нужно, и капустки нужно, и огурчиков – ну, словом, всего. Иногда даже чего и не нужно, а он все, по слабости человеческой, просит. Ан Богу-то сверху виднее. Ты у него маслица просишь, а он тебе капустки либо лучку даст; ты об вёдрышке да об тепленькой погодке хлопочешь, а он тебе дождичка да с градцем пошлет. И должен ты это понимать и не роптать. Вот мы в прошлом сентябре всё морозцев у Бога просили, чтоб озими у нас не подопрели, ан Бог морозцу не дал – ну, и сопрели наши озими.