Господа Магильеры
Шрифт:
Виттерштейн всхлипнул. Кажется, он все-таки обмочился – по ногам побежало что-то горячее, влажное. Он хотел завыть, пусть даже для этого придется вывернуть тело наизнанку, но сил хватало только на то, чтоб прижиматься к рыхлой земляной куче и удерживать себя в сознании.
– Вы никогда не будете знать, сколько вам осталось. Два года или двадцать. Долгими бессонными ночами вы будете ощупывать себя и пытаться поставить диагноз самому себе. Но никогда не сможете найти ответ. Ведь я тоттмейстер, я контролирую сознание своих слуг. Я могу внушить им что угодно, дать любые из доступных человеку ощущений. И вы никогда не узнаете, подлинные ли ощущения испытываете или те, которые я заставил вас испытывать. Вы никогда не осмелитесь
Тоттмейстер сделал несколько коротких шагов вокруг операционного стола, чтоб проверить мышцы. Движения у него были порывистые, хищные, как у насекомого. Млекопитающие хищники убивают свою добычу, опьяненные кровью. Они запускают в нее зубы и когти, сладострастно чувствуя ее боль и страдания. И только насекомые убивают равнодушно и отстраненно, выполняя не позыв души, а механическую работу, на которую запрограммированы.
И Виттерштейну вдруг показалось, что он понимает, отчего у тоттмейстера такие серые и мертвые глаза, не выражающие чувств. Отчего в этих глазах, холодных, как холм земли рядом со свежевыкопанной могилой, никогда не мелькнет отражение чего бы то ни было.
– Вы чудовище… - пробормотал он, забыв про пересохший язык, про стучащие зубы, про слезы на лице, про звон лопат, который раздавался все ближе и ближе, - Вы прокляты. Вы несете скверну, и душа у вас такая же. Мертвая. Вот, чем вы платите своей госпоже. Душа у вас гнилая, запихнута в тело, как в гроб… Вот отчего вас сторонятся. Просто… Просто чувствуют просачивающийся запах…
Тоттмейстер усмехнулся. Усмешка это не была ни злой, ни радостной, ни насмешливой, ни грустной, ни какой-либо еще. Просто короткое движение губами, которое должно было что-то обозначать. А могло и вовсе ничего не обозначать. Внимательные серые глаза взглянули на Виттерштейна, зависли над ним двумя гнилыми болотными лунами, осветили мертвенным светом все закутки его души.
– Возможно, и так. Но теперь вы почувствуете, что значит жить в моей шкуре. Это будет вашим личным подарком от тоттмейстера. Страшным, тяжелым подарком. Вы будете нести его столько, сколько сможете. Будете жить сразу в двух мирах, мертвом и живом. Смотреть сразу двумя парами глаз. Думать как два разных человека, вся разница между которыми – ритмично сокращающийся мышечный мешочек в грудной клетке. Проклятый дар тоттмейстера… Только сильный человек способен этот дар принять. Подумайте об этом. Подумайте о многом. Могу заверить, у вас будет достаточно времени… Прощайте, господин лебенсмейстер. Мы ведь с вами скорее всего, никогда более не встретимся. Мы потеряем друг друга, но никогда друг друга не забудем. Вы подарили мне жизнь. Я подарил вам смерть. Прощайте. И помните о том, что я сказал.
Виттерштейн попытался протянуть руку, чтоб схватить тоттмейстера за щиколотку, но рука только вздрогнула. Схватить за грязную серую ткань, задержать, любой заставить остановиться…
Тоттмейстер мягко улыбнулся этой попытке, обошел Виттерштейна и пошел вперед, туда, где клекот стали по камню стал оглушающе-громким. Что-то ритмично било сверху, сокрушая завал, и вниз уже каскадом сыпались земляные комья, древесная щепа, обрывки проволоки… Виттерштейну показалось, что он слышит удары огромного стального сердца. Надо задержать тоттмейстера, пока не стало слишком поздно, пока он не пропал, не растворился в сером зыбком полумраке, слившись с ним и сделавшись его частью…
А потом с оглушительным грохотом на пол блиндажа обрушился целый каменный пласт. И в образовавшееся в потолке неровное отверстие, по краю которого можно было разглядеть угловатые людские силуэты, ударил нестерпимо яркий солнечный свет.
Этот свет ослепил Виттерштейна, оглушил, точно взрывной волной, прокатился по всему блиндажу, заставляя выступить из липкой тени мертвые тела и остатки солдатских коек, разбросанные хирургические инструменты и клочья одежды, щербатые кирпичи и обломки досок. Виттерштейн вдруг увидел Гринберга, лежащего у самого входа, только теперь фельдшер выглядел незнакомым, осунувшимся, словно постарел за одну ночь.
Виттерштейн попытался протолкнуть в легкие невыносимо свежий ледяной воздух и почувствовал, что сейчас лишится чувств. В новом мире, который распахнулся перед ним, оказалось слишком много непривычного, забытого и чужого. И все это накатилось на него в один миг, смяв и раздавив. Новый мир налетел на лебенсмейстера грохотом незнакомых голосов, топотом подошв и запахом застарелого пота.
Кажется, кто-то осторожно взял его за предплечье и куда-то потянул. В губы уткнулся жестяной край солдатской фляги, он почувствовал запах затхлой воды и металла. В этом мире происходило еще что-то, но Виттерштейн не ощущал себя его частью. Он был отвалившимся фрагментом, который, закручивая, уносило все дальше и дальше от света, в пульсирующую сырую тьму.
Лебенсмейстер Виттерштейн потерял сознание еще до того, как его тело опустили на носилки.
СЛУХАЧ
– Менно! Просыпайся, Менно!
«Я не сплю», - хотел было сказать Менно, но обнаружил, что спит. Что щека его больно упирается в угол аккумуляторной стойки, а сам он лежит навзничь, раскинув руки, прямо на грязном дощатом настиле. Какой-то миг сознание Менно пыталось убедить само себя, что не спит, но тут тело встрепенулось, дернулось, попыталось вскочить, и стало окончательно ясно, что это был сон, тягучий и мутный, как жижа, что собирается в траншеях после дождя.
Менно ошалело озирался. Тусклая лампочка переносного фонаря не могла ослепить, но смотреть на нее было мучительно больно. Как он здесь оказался? Почему так трудно дышать? Что за ужасная темень?
Менно вспомнил.
С испуганным вскриком он приник к стене. Геофон лежал неподалеку, но Менно не стал поднимать его, приник мгновенно ладонями к отвесной земляной поверхности. Ладони были теплыми после сна и очень чувствительными, а земля – твердой и влажной, как пролежавший сутки в воронке мертвец. Но Менно гладил ее, прикусив губу, гладил неуклюже и судорожно, не обращая внимания на острые каменные выступы, царапающие кожу. Выглядело это, должно быть, забавно, как пародия на любовные ласки, но Менно никогда об этом не задумывался. Во время работы он прикрывал глаза, хоть и в этом и не было никакой необходимости. Вокруг него и так была разлита вечная ночь.
– Менно! – кто-то нетерпеливо похлопал его по плечу, - Заканчивай. Моя смена.
Но Менно не смог сразу оторваться от стены. Ужасное предчувствие терзало его. Ощущение того, что он что-то пропустил, что стоит прикоснуться руками к земной тверди, и он ощутит в нескольких метрах от себя злую и резкую вибрацию, которую производят впивающиеся ножи английских машин, мерно рокочущих чудовищ, ползущих в вечной темноте. Сердце шумно толклось в груди, был бы на нем геофон с его чувствительным механизмом, сейчас удары сердца заглушили бы все прочее. Но Менно не требовалась его помощь.