Господа офицеры
Шрифт:
– Не стоит из-за этого расстраиваться, поручик.
– Благодарю вас от всего сердца, – с чувством сказал Гавриил. – Я рисковал получить пощечину, на которую не мог бы ответить.
– Я ваш командир батальона капитан Брянов. И очень рад, что от меня наконец-то убрали эту старую лохань. Надеюсь, будем друзьями, поручик?
– Будем, капитан, – улыбнулся Олексин: его подкупила эта прямолинейность.
– С вами, кажется, друг? Забирайте его, и прошу за наш столик.
– Прощения просим, – робко, с покашливанием сказали за их спинами.
Офицеры оглянулись:
– Прощения просим, – повторил он, снова покашляв. – Ваше благородие, возьмите меня в строй. Явите милость божескую: не затем же я деток своих бросил, чтоб в Сербии ракию ихнюю пить. Спасите вы меня от господина Устинова, ваше благородие!
Прием роты оказался чистейшей формальностью: хозяйства не было никакого, а все снабжение лежало на плечах пеших носильщиков – комоджиев, обязанных доставлять продовольствие и патроны на передовую. Правда, за ротой числилась пара лошадей и повозка для транспортировки раненых, но полковник Устинов так мучительно путался, объясняя, где она находится, что Олексин махнул рукой:
– Не страдайте, господин полковник. Потом разберемся.
Ему было стыдно за вчерашнюю сцену. Правда, Устинов был безобразно пьян, но оставался офицером, старшим по званию, при мундире и орденах, и Гавриил ругательски ругал себя, что не сдержался в переполненной кафане.
Поименного списка роты тоже не оказалось, и Устинов напрасно перекладывал с места на место потрепанные листочки в своем шалаше. Ни списков людей, ни учета оружия, ни даже фамилий взводных командиров не смог выяснить поручик у тихого и вялого старика. Поняв, что ничего не добьется, подписал рапорт о вступлении в должность и отпустил полковника с миром.
– Будем начинать сначала. Стройте людей, Совримович.
Выстроилось чуть больше сотни вместе с болгарами. Олексин медленно шел вдоль фронта, останавливаясь перед каждым войником. Тот делал шаг вперед, называя имя и фамилию, которые Совримович заносил в список.
– Серб, – помечал он при этом. – Черногорец, серб, румын, опять серб. Грек, чех, венгр… Похоже, тут вся Европа.
– Добавьте французов – и будет вся, – сказал Гавриил.
На левом фланге впритык к болгарам стояли его давешние спутники по речному плаванию. Миллье добродушно улыбался, Лео весело подмигивал, и даже итальянец чуть приподнял руку в знак приветствия.
– Попросите этих господ пройти ко мне, – сказал Олексин.
Он сразу же прошел в шалаш, ставший уже его шалашом, но еще хранивший в себе стойкий запах ракийного перегара. Прошелся перед колченогим столиком, еще не решив, что сейчас скажет, но твердо зная, что этим людям не служить под его началом. Их поступок был для него омерзителен: он не мог забыть клетчатого трупа в придорожной корчме.
Французы вошли один за другим. Миллье с добродушной улыбкой шагнул к поручику и протянул руку:
– Вот нам и пришлось встретиться, командир.
Олексин не принял протянутой руки. Французы переглянулись, а Лео криво усмехнулся:
– Кажется, от папаши ждут другого обращения.
– Что случилось, месье Олексин? – спросил Этьен.
Гавриил со стуком положил на стол складной нож.
– Смотри-ка, он нашел нож, что ты утерял, – удивился Лео, подтолкнув итальянца.
– Я нашел его в спине вашего соотечественника. – Поручик старался говорить спокойно. – Полагаю, господа, что эта находка освобождает меня от данного когда-то слова чести. Также полагаю, что нам следует незамедлительно расстаться: прошу извинить, но мне как-то не приходилось командовать убийцами.
– Но позвольте, сударь… – растерянно начал Миллье.
– Это все, господа, – решительно перебил Олексин. – Прошу тотчас же покинуть вверенный мне участок.
– Так вот каким образом мы освободились от слежки, – вздохнул Миллье. – Я понимаю вас, господин офицер.
– Прошу немедленно покинуть мою роту.
– Но позвольте нам… – начал было Этьен.
– Никаких «но».
Весь день Гавриил занимался неотложными делами: знакомился с людьми, местностью, линией своих стрелков, расположением секретов, передовых ложементов противника, состоянием оборонительных позиций. Земляные работы были сделаны кое-как, укрепления не доведены до конца, всюду он находил следы небрежности и упущений, всюду приходилось начинать чуть ли не сначала. Он был все время с людьми, все время в работе, но постоянно возвращался к мыслям о французах. Их растерянные лица часто возникали в памяти, а последние слова Миллье звучали до сих пор, и он никак не мог понять, хитрил тогда француз или говорил правду.
Под вечер зашел капитан Брянов. Он только что посетил Тюрберта и остался очень доволен энергией и распорядительностью командира батареи. Обошел с Олексиным его позиции, долго разглядывал турецкие укрепления.
– Прямо скажу, Олексин, мне не нравятся эти ложементы. Я говорил об этом Устинову, но без толку, как вы легко можете догадаться.
– А что вы предлагаете?
– Вылазку. Надо заставить турок попятиться и срыть аванпостные укрепления. В противном случае они сделают то же самое.
– Вылазку силами одной роты?
– Я помогу, Олексин. А может, и артиллеристы поддержат: им ведь тоже пристреляться не грех. Планируйте свою задачу, я спланирую общую – и завтра все покажем Хорватовичу.
– Минуя командира бригады?
Брянов улыбнулся:
– Здесь не та армия, с которой вы привыкли иметь дело, поручик. Командир бригады майор Яковлич нерешителен и неуверен, как старая дева: он будет только благодарен, если мы все возьмем на себя. Пройдем ко мне, я покажу вам общую систему укреплений.
Было уже поздно, когда Гавриил возвращался домой. Домой, ибо теперь у него был свой дом – его рота, своя семья – его рота, своя ответственность – его рота. И он был счастлив и горд, что у него есть эта рота, он мечтал сделать ее лучшей ротой корпуса, мечтал заслужить одобрение Хорватовича, мечтал совершить отчаянно дерзкую вылазку, чтобы о нем и о его роте заговорили по всей Сербии, а может быть, даже в России. Мечтал восторженно и безгрешно, как мечтают только в юности, ища не выгод, а подвигов, не славы, а похвалы.