Господин посол

Вериссимо Эрико

– А ты?

– Я отправлюсь в ад. Но не один, кое-кого я прихвачу с собой...

Когда Росалия стала играть маленькой алюминиевой ладанкой на шее Габриэля Элиодоро, тот с улыбкой сказал:

– Это изображение Соледадской богородицы, моей покровительницы. Ты не знаешь историю ее статуи, которая стоит в церкви нашего поселка? Однажды был страшный ураган, казалось, наступил конец света, море грозило выйти из берегов. Во время этой бури наш викарий служил мессу, он просил бога пощадить его добрых прихожан. Всю ночь ветер завывал не умолкая, волны бились о берег. Жители нижней части поселка укрылись в домах родственников и друзей, которые жили наверху. Молния ударила в муниципальную тюрьму, убила двух стражников, и все заключенные

разбежались. В это время мне было лет десять-одиннадцать. Я просидел почти всю ночь у окна нашей лачуги, глядя на гору, которую озаряли вспышки молний... там скрывался Хуан Бальса со своими партизанами. Я просил бога, чтобы он пощадил революционеров, но направил молнии на казарму пятого пехотного полка. С наступлением дня буря улеглась, небо стало чистым, снова появилось солнце. И тут рыбаки заметили на берегу какой-то странный предмет. Сначала подумали, что волны прибили к берегу утопленника. Затем увидели, что это деревянная статуя какой-то святой. Пришел священник и велел отнести ее в церковь. Потом долго пытались выяснить, откуда взялась эта статуя, но безуспешно. Поблизости от нас не случилось ни одного кораблекрушения. Это могло быть только чудо... Тогда священник распорядился привести статую в порядок. Мастер Наталисио покрасил ее, и она стала красивее богородицы Севильской, которая считается покровительницей тореадоров. Из Серро-Эрмосо приехал сам архиепископ, чтобы освятить статую, названную богородицей Соледадской и ставшую покровительницей нашего поселка... и моей покровительницей...

Габриэль Элиодоро замолчал. Росалия продолжала играть ладанкой. Она не могла понять этого человека. Но... понимала ли она себя?

28

В записке Гленды было сказано: "Завтра, в половине одиннадцатого в Национальной галерее, в восьмом зале, против "Мадонны" Рафаэля". Была суббота. Пабло пришел первым, но ждал Гленду не больше трех минут. Они пожали друг другу руки и сразу же заговорили о живописи, будто продолжая прерванный накануне разговор. Гленда сказала, что она не поклонница Рафаэля. Она находила, что от его полотен веет холодностью совершенства, в них нет трепета жизни. А как думает Пабло? О, совершенно с ней согласен.

Они стали медленно ходить от одной картины к другой, но смотрели их невнимательно, исподтишка наблюдая друг за другом. Пабло нашел Гленду очень привлекательной, она была во всем белом, волосы распущены, вид свежий, будто она только что из ванны. Перед "Мадонной с младенцем" Боттичелли Пабло, стараясь, чтобы его реплика прозвучала как можно непринужденнее, сказал:

– Эту картину Боттичелли написал во Флоренции, когда ему было всего двадцать шесть лет.

– Ни на одном старинном полотне младенец Иисус не похож на ребенка, - заметила Гленда.

– Вы очень хорошо выглядите.

– Спасибо, - отозвалась она и чуть было не добавила: "А разве у меня есть причины выглядеть иначе?"

Они молча постояли перед "Обожанием младенца" Филиппино Липпи, и Пабло едва не сказал, что, по слухам, Филиппино - сын монаха Филиппо Липпи и монахини, которую он соблазнил. Гленда, видимо, не очень любит скользкие темы и могла холодно и не без оснований заявить, что ее не интересуют сплетни XV века.

– Вот одна из моих любимых картин!
– воскликнул Пабло.

Они подошли к "Портрету молодого человека" Боттичелли.

– Вам не кажется, Гленда, что на лице этого юноши написана вся история человечества? Что вы читаете в его глазах?

– Любознательность, любовь к жизни и в то же время нерешительность... и, может, даже страх.

Пабло хотел было взять девушку под руку, но не решился. Гленда же не имела бы ничего против этого, однако ей понравилась его сдержанность, очевидно, он понимал, что еще не время для подобных вольностей. Они прошлись по западному крылу галереи. Гленда призналась, что Эль Греко оставляет ее равнодушной. Пабло не согласился с ней. Как туристы, дорожащие каждой минутой, они пробежали по залам фламандских мастеров, Гленда сказала, что Рембрандт ей нравится. Пабло, которому все это начинало надоедать, чуть не крикнул: "Так заявите об этом во всеуслышание, и автопортрет Рембрандта улыбнется от удовольствия!"

– Вам нравится "Девочка в красной шапочке"?
– спросил он, и Гленда призналась, что, когда увидела впервые оригинал, была удивлена и даже разочарована его небольшими размерами, хотя это и не снижало ценности полотна Вермеера.

Они остановились в центральной ротонде у фонтана и вдруг расхохотались.

– Какие же мы все-таки дураки, Пабло.

Он взял ее под руку и уже совсем другим тоном сказал:

– Пойдемте посмотрим поздних импрессионистов. Вы должны привыкнуть ко мне. Я хочу быть вашим другом и не хочу больше бояться каждую минуту, что оскорблю вас словом или жестом.
– Пабло повел Гленду к картинам Гогена и Ван Гога, которых очень любил.
– Я знаю, что тогда в посольстве я произвел на вас очень плохое впечатление. Не удивляюсь, я и сам себе был противен. Я до сих пор не понимаю - и поверьте, я говорю это совершенно искренне, - почему я вел себя так. Прежде со мной никогда ничего подобного не случалось.

Она молча улыбнулась, понемногу оттаивая. "О, как приятно, - думал Пабло, - ощущать рядом это теплое, надушенное тело. Но осторожно, дружище!" На свертке, которого он касался, стояла невидимая надпись: "Осторожно! Стекло!"

– Когда я вам надоем, - продолжал он, - вы мне скажите об этом откровенно и даже можете меня прогнать, хорошо? Как вы находите автопортрет Гогена? Эх, если б я мог писать, как он... А теперь взгляните на эти деревья Ван Гога. Не кажется ли вам, что они похожи на людей, сведенных предсмертными судорогами?

Гленда кивнула. По правде говоря, полотна импрессионистов ее не очень интересовали, она видела их несчетное число раз, бывая прежде в музее. Интересовал ее Пабло, теперь сомнений в этом не было, зато появилась тревога. Если бы они могли оставаться друзьями, и только друзьями, время от времени встречаясь для долгих разговоров... Возможно, когда-нибудь она рассказала бы ему все. Все? Нет, это невозможно! Но по крайней мере у нее был бы друг, с которым она могла быть откровенной, хотя и не до конца, не выворачивая себя наизнанку, не изливая своей тоски. Ортега человек тонкий. Гленде нравилось его лицо, его голос, было приятно его присутствие. Однако где-то внутри, в самом сердце, что-то противилось окончательной капитуляции.

– Вы устали? Мы можем немного посидеть.

Они уселись перед картиной Манэ, изображавшей мертвого тореадора на арене.

– Пабло, - сказала вдруг Гленда, повернувшись к нему и глядя ему в глаза.
– Я, наверное, кажусь вам очень странной?

Немного поколебавшись, Пабло кивнул, но тут же поспешил спросить:

– Но кто вам сказал, что это мне не нравится?

– Если я вам задам один вопрос, обещаете ответить на него откровенно?

– Обещаю.

– Чего вы от меня добиваетесь? Зачем я вам понадобилась? Неужели только для коллекции? И как большинство мужчин вашего возраста и положения, вы хотите сделать из меня послушную игрушку? Говорите! Не бойтесь оскорбить меня или разочаровать.

– Черт побери! Вы задали мне сто вопросов и хотите получить один ответ. Что ж, попытаюсь сформулировать его покороче: вы мне нравитесь, ваше общество мне очень приятно, и я хочу, чтобы мы бывали вместе как можно чаще. Вы удовлетворены?

– Вы говорите, что я вам нравлюсь... Но это можно отнести только к моей внешности, не так ли?

– Вот те раз! Вы же не картина, не мелодия и не идея. Вы человек, у вас есть тело... и разве это плохо, что мне нравится ваша внешность?

– Плохо. Потому что, если в вас говорит чувственность, наши отношения роковым образом... вы сами догадываетесь...