Господин Пруст

Альбаре Селеста

Если и для мужа, и для нее самой все должно было быть совершенным, то для детей еще более того, особенно для ее Марсельчика, — из-за его болезни.

— Вы не представляете себе, Селеста, как она нас баловала и как заботилась .Я бы даже сказал, что она портила Детей. Не существовало таких вещей, которые были бы слишком хороши для Робера и для меня.

Однажды ночью он показал мне старую фотографию:

— Что вы скажете об этом ребенке, Селеста?

— Так это же настоящий маленький принц, сударь. Боже, какой хорошенький, да еще с этой тросточкой. Не будь он весь белень­кий,

я бы сказала, что это вы и есть.

Он улыбнулся.

— Ребенком я был совсем светлым, только потом все почернело.

Но ему явно польстил «маленький принц». Он рассказывал, что мать была очень щепетильна в отношении одежды и они никогда не выходили из дома без предварительного осмотра.

— Она ни о чем не забывала. Зимой, отправляя нас на прогулку по Елисейским Полям, она всегда приказывала Фелиции сварить картофель в мундире. А знаете зачем? Чтобы положить в меховые муфты греть руки.

И еще он говорил:

— Я очень любил папа. Но когда умерла матушка, она взяла с собой и своего Марсельчика.

Только в одном отношении профессор Адриен Пруст и его жена сильно рас­ходились — это касалось искусства и литературы. Профессор слишком много вре­мени отдавал своей службе и науке, чтобы вникать еще во что-то другое. Зато г-жа Пруст обожала все искусства — она много читала и была очень музыкальна. Неза­метно, исподволь она сообщала мужу о всех новинках, чтобы на светских вечерах он хотя бы понимал, о чем идет речь. Случалось, даже читала ему вслух,

— ...Как и мне, когда я болел, — вспоминал г-н Пруст и продолжал с нежной улыбкой:

— Бедный папа! Бывали дни, когда это уж совсем его никак не интересо­вало.

Г-жа Пруст, несомненно, унаследовала свои увлечения от матери, которая тоже была незаурядной личностью. В разговоре они обе, например, на память перекиды­вались цитатами из мадам де Севинье.

Бабушку г-н Пруст тоже обожал. Он вспоминал ее как в высшей степени умную и образованную женщину.

— Она очень походила на матушку, только говорила всегда так, словно читала по книге. Отношения у них были очень странные, и они все время с увлече­нием обсуждали только что прочитанные книги. Когда бабушка приходила к нам, а это случалось очень часто, они часами просиживали в гостиной за разговорами. По­том матушка провожала ее, и первая остановка у них была возле дверей для продол­жения беседы. Затем, не переставая говорить, они спускались по лестнице. Внизу обе садились на скамеечку — случалось, и на полчаса. Внезапно бабушка вскрикивала: «Боже! Да сколько же это времени! Я поднимусь к тебе еще на минутку и сразу убегаю!» Обе возвращались, и все начиналось снова. Они никак не могли расстаться!

Его мать и бабушка были буквально созданы друг для друга, не говоря уже о приверженности обеих к мадам де Севинье, и когда г-жа Пруст хотела в чем-то уп­рекнуть своего Марсельчика, она цитировала ему назидания добрейшей маркизы своим шаловливым детям.

Вполне естественно, что бабушка г-на Пруста платила ему взаимным обожа­нием. Он чуть не плакал, когда говорил мне:

— Еще при ее жизни я иногда задумывался о том, что и она тоже исчезнет, и мне казалось совершенно невозможным перенести это. И что же? Было очень тяжело, но все- таки не так, как я думал.

Он улыбнулся такой очень грустной улыбкой, и я поняла: слезы у него были именно оттого, что хоть мы и не исцеляемся от самых тяжелых наших горестей, но все-таки продолжаем жить.

Такая же ясность взгляда, выражаемая с бесконечной Деликатностью, была у него во всем. Упоминая о потере Родителей, особенно матери, он нередко говорил мне такие вещи:

— Они меня вконец испортили своим наследством, благодаря которому я получил возможность наслаждаться жизнью и ни от кого не зависеть. Но никакая свобода не могла заменить мне их самих. И все-таки, дорогая Селеста, все-таки... Не будучи свободным, я не мог бы делать свое дело. И только одному Богу известно, как матушка исхитрялась во всем ради моей независимости!

Это правда, г-жа Пруст непрестанно старалась делать его жизнь как можно удобнее. Она заботилась не только о его здоровье, но и о его мыслях. Когда он был еще юношей, она поощряла все его привычки к ночным уходам из дома и к ночной работе. На улице Курсель его жизнь была почти такой же, как потом на бульваре Османн, — получив полную свободу, он лишь довел ее до полного соответствия своим вкусам.

Г-жа Пруст строго запрещала прислуге заниматься какими-либо делами по дому, пока он спал или отдыхал. Да и сама она ни за что на свете никогда не решилась бы побеспокоить его. Только подумать, что из-за таких привычек г-на Пруста и расхождения во времени их существований мать и сын вынуждены были общаться в одной и той же квартире при помощи записок!

Притворяясь иногда, будто бранит сына, на самом деле она всегда исполняла любые его желания. Однажды ему взбрело на ум устроить дома большой званый обед, да еще сделать так, чтобы стол представлял собой оранжерею из электрических цветов, по одному перед каждым гостем.

— Но ведь тогда в домах еще не было электричества, Селеста. И представьте себе, матушка ухитрилась устроить целую систему с аккумуляторами и генератором во дворе дома. Если бы вы видели... Восхитительное зрелище!

Особой заботой матери были улаживания его отношений с профессором Адриеном Прустом — ведь, несмотря на всю любовь отца к сыну, между ними возни­кали серьезные трудности.

Когда г-н Пруст был еще ребенком, и у него только-только открылась астма, он злоупотреблял заботливостью окружающих и не желал спать, пока мать не придет поцеловать его в постели.

— Папа просто выходил из себя, но матушка не поддавалась ему. В таких случаях у нее была почти пугающая нежность.

Отец упрекал сына и за его траты, которые по большей части происходили от душевной щедрости. По этому поводу г-н Пруст рассказывал мне два случая, немало забавлявшие и его самого.

Однажды, еще в молодости, он отправился в фиакре вместе с родителями к брату г-жи Пруст на бульвар Малерб.

— По приезде на место, как воспитанный мальчик, я сошел первым и подал руку родителям, чтобы помочь им выйти из экипажа, а потом, поскольку у меня были деньги — мне регулярно выдавали кругленькую сумму, — заплатил кучеру. Папа следил за моей рукой и спросил, сколько я дал ему на чай. «Пять франков». Как он рассердился!.. «Помяни мое слово, Марсель, с такими замашками ты умрешь на со­ломе!» Он часто повторял мне это. Бедный папа! Как уже потом говорила матушка, его очень заботило наследство для меня, чтобы осталось побольше денег на безбед­ную жизнь.