Господин Ре-Диез и госпожа Ми-Бемоль
Шрифт:
И в самом деле, когда мы пели этот псалом, люди приходили издалека специально, чтобы нас послушать. Правда, никто в школе, даже сам господин Вальрюгис, не знал, что означают эти странные слова. Мы полагали, что это по-латыни, но точно уверены не были.
Тем не менее, господин Эглизак прослыл великим композитором. К несчастью, он страдал тяжким недугом, который все усугублялся. С возрастом он слышал все хуже и хуже. Мы это замечали, но сам господин Эглизак не хотел себе в этом признаться. Чтобы не огорчать его, обращаясь к нему, мы повышали голос, и наши фальцеты достигали его барабанных перепонок.
Произошло это в воскресенье во время вечерни. Только что отзвучал последний псалом, и Эглизак начал импровизировать на органе, отдавшись на волю воображения. Он играл, играл, и конца этому не было видно. Никто не решался выйти из церкви, боясь его обидеть. Но вот остановился калкант, выбившись из сил. Органу не хватало воздуха, Эглизак не замечал этого. Он брал аккорды и арпеджио, и хотя не раздавалось ни единого звука, в своей душе музыканта Эглизак слышал мелодию… Мы поняли: произошло несчастье. Но никто не осмеливался сказать ему об этом. Тем временем калкант уже спустился с хоров по узкой лесенке…
Эглизак продолжал играть. Это длилось весь вечер, всю ночь и весь следующий день — его пальцы двигались по безмолвной клавиатуре. Пришлось увести его силой… Бедняга наконец понял, что произошло. Он оглох. Но это не могло помешать ему закончить фугу. Правда, сам он ее никогда не услышит.
С этого дня в церкви Кальфермата больше не звучал орган.
IV
Прошло полгода. Наступил очень холодный ноябрь. Снежная пелена, спускаясь с гор, покрывала улицы. Мы приходили в школу с красными носами и посиневшими от холода щеками. Обычно я ждал Бетти на углу площади. Какой она была хорошенькой в своем капоре!
— Это ты, Иозеф? — говорила она.
— Я, Бетти. Сегодня холодно. Закутайся получше. Застегни шубку…
— Хорошо, Иозеф. Побежим?
— Давай я понесу твои книги. Смотри не простудись. Будет ужасно, если ты потеряешь свой красивый голос!
— А ты свой, Иозеф!
Это и впрямь было бы ужасно. Подув на пальцы, мы со всех ног мчались к школе, стараясь согреться. К счастью, в классе было тепло. Гудела печка. Дров не жалели. Ведь у подножия гор сколько угодно сучьев, наломанных ветром.
Остается только собирать их. Как весело потрескивали дрова! Мы садились вокруг печки. Господин Вальрюгис стоял на кафедре, надвинув на лоб меховую шапку. Потрескивали поленья, словно выстрелы из мушкета, сопровождая историю Вильгельма Телля. А я размышлял о том, что если эти события происходили зимой и у Геслера была всего одна шляпа, то, должно быть, он простудился, пока она висела на верхушке шеста. Занимались мы усердно — чтение, правописание, арифметика, декламация, диктанты, — учитель был нами доволен. А вот по музыке отставали. Найти достойную замену старому Эглизаку не удавалось. А то, чему он нас научил, в скором времени могло окончательно вылететь у нас из головы! И если когда-нибудь в Кальфермате появится новый руководитель детской певческой школы, какое плачевное зрелище предстанет перед ним! Голоса уже утратили свою звонкость, орган
Кюре не скрывал своего недовольства. Ведь теперь, без аккомпанемента органа, было слышно, как бедняга фальшивит, особенно в префа-ции… Голос постепенно понижался, и в конце концов кюре приходилось брать ноты ниже своего голосового предела, а это ему не всегда удавалось. Некоторые прихожане начинали смеяться. А нам с Бетти было его жаль. Какими убогими казались теперь службы! В день поминовения вообще не было музыки, а уже приближалось рождество с его торжественными песнопениями.
Кюре решил прибегнуть к другому средству. Он пробовал заменить орган серпентом, по крайней мере, так он избежит фальшивых нот. Раздобыть сей допотопный инструмент труда не представляло. На стене ризницы уже много лет висел такой серпент, но где найти музыканта? А может быть, обратиться к калканту, который теперь остался не у дел?
— У тебя хватит дыхания? — спросил у него однажды господин кюре.
— У меня есть мехи, — ответил славный малый.
— Давай посмотрим, что получится…
Он снял серпент, но сумел извлечь из него лишь какой-то невообразимый звук. Был ли тому виной сам музыкант или мехи? Одно было ясно — эта затея не удалась. Похоже, что предстоящее рождество обещало быть столь же грустным, как и прошлый день поминовения. Ведь если по вине Эглизака молчал орган, то детский хор тоже бездействовал. Некому было давать нам уроки, отбивать такт, и все это весьма удручало жителей Кальфермата. Но вот как-то вечером, а точнее, пятнадцатого декабря, произошло неожиданное.
Стоял сильный мороз, обычно такие морозы приносит издалека ветер. И если крикнуть на вершине горы, то крик можно услышать в нашем городке, а звук пистолетного выстрела из Кальфермата донесется до Ришардена, за добрую милю отсюда.
Была суббота, и я отправился ужинать к Клерам. На следующий день занятий в школе не было. Если учишься всю неделю, ведь можно отдохнуть в воскресенье? Вильгельм Телль тоже имеет право побездельничать, ведь и он, наверное, устал, проведя целую неделю бок о бок с господином Вальрюгисом.
Постоялый двор находился на маленькой площади слева, почти напротив церкви, и оттуда было слышно, как скрипит флюгер, поворачиваясь на шпиле колокольни. У Клеров было шесть посетителей — все местные жители, и было условлено, что в тот вечер мы с Бетти споем им красивый ноктюрн Сальвиати.
И вот, когда ужин был закончен, со столов убрана посуда, стулья составлены и мы уже приготовились петь, вдруг издалека донесся какой-то странный звук.
— Что это? — спросил один из посетителей.
— Похоже, это в церкви, — ответил другой.
— Но это же орган!
— Скажешь тоже, что, орган играет сам по себе?
Тем временем звуки становились все отчетливее, crescendo сменялось diminuendo, мелодия ширилась, росла, словно выходила из самых низких регистров органа.
Несмотря на мороз, мы распахнули дверь. В старой церкви было темно, через витражи нефа не пробивался ни единый луч света. Наверное, ветер ворвался в церковь через трещины в стенах. Решив, что ошиблись, мы вернулись обратно, но все повторилось снова, и на сей раз звуки раздавались так отчетливо, что сомнений уже не оставалось.