Господин Ветер
Шрифт:
— Это мои ученики, — сказал Андрей. — Из училища. А Слон из Питера.
Слон, большой, круглолицый румяный и безбородый, вполне соответствовал своему прозвищу.
— Много лет в Питере живу, а Слона так и не видел. — Крис пожал руку. — Я знаю другого Слона, московского. Это ты, что ли, на басу играешь.
— Я на басу не играю. Слонов много. В Питере несколько.
— Питерский Слон лучший друг свердловского Слона.
— Не мешай, Слон сказку сказывает.
— И стал печальным царь Опиан, — медленно проговорил Слон, — и издал указ: дескать, собирайтесь богатыри
— Теперь у вас, что ли, конкурс сказок? — спросил Крис Андрея.
— Типа того. — Андрей улыбнулся.
А Слон тем временем продолжил:
— И прискакали к нему всяки разны витязи заморские…
Сказка, которую рассказывает Слон, да не обидятся на меня Слоны Руси Великой, коих много, один из них мне известен по стихам о братьях наших меньших: клопах, червях, медведях, и прочей живности, вошла в фольклорное собрание Степана Маркелыча Печкина, лидера группы «Рождество», откуда, практически без искажений, я ее и цитирую. Слон, замечу, рассказывает куда хуже и неинтересней. Один из вариантов этой сказки я слышал более десяти лет тому назад.
Итак…
«В некотором царстве, некотором государстве правил некогда некий такой царь Опиан с царицей своей Морфиной Маков Цвет. И была у них единственная дочка — принцесса Кайюшка Плановая. И любили они ее, ясный пень, и берегли пуще глаза. Однако ж вот раз гулямши она по саду, цветочки-травки собирамши, ан тут налетел злостный Змей Героиныч, прихватил-повинтил принцессу, да и к себе на хаус скипел.
Опечалился царь Опиан круто:
— Ах ты, чудище злостремное! Не в лом же тебе мое царство клевое доставать! Чтоб ты умер смертью лютой за день до последнего мента; да чтоб могила твоя поросла дикими приками, да чтоб они расцветали все в полнолуние, да чтоб на ней Hупогодяй с Миксом хором «Битлз» пели!..
Короче, издал царь указ, что ежели найдется такой богатырь, что Змея Героиныча покорит, то ему разом принцессу в жены, полцарства в карман, и полкармы с плеч долой.
Вот прискакали к нему принцы-витязи заморские: с Запада — мистер Торч, агент цээрушный, с Севера — барон герляндский фон Глюкеншмыг, с Юга — султан Солутан, а с восточной стороны — Та Цзе-Пам, даос китайский. Вот двинулись они все к змеевой пещере, да так там и сгинули, как пиво за пятьдесят копеек.
Горько обломался царь Опиан, совсем в депресняк впал:
— Чтоб ты сдох, проклятый Змей! Чтоб ты колесом подавился, чтоб вчерняк удолбился! Чтоб пещера твоя Княжновским лагерем накрылась! Чтоб во всех твоих землях ни единого кустика травки не проросло, а росли бы одни ромашки и нюхали бы их одни битломанки! Почто ж мне ломота такая?!.
Однако ж, как у Hицше сказано, всяк да не приколется к облому своему. И пошли гонцы царские к Бабе-Яге, что олдовей самого БеГе. И говорит она им:
— И-и, светики, знаю, как замороке вашей помочь. Идите вы все прямо, прямо, в пятницу налево, и дойдете до Сайгона. Там вычислите Ивана-Hаркомана, а уж он придумает, что делать.
Раскумарили гонцы Бабу-Ягу, дала она им машину-самоход. Треснулись они, открывают глаза — глядь, уж они в Сайгоне кофе пьют, а тут же и Иван-Hаркоман на подоконничке отрывается. Поимели они его, как был, не жравшего, и мигом к царю Опиану обратно. Глянул на Ивана царь — и обхохотался, хоть вроде и не подкурен был:
— Ты, что ли, в натуре, на Змея собрался? Когда тебя колесом придавить, да сквозь штакет протянуть?!
— Я если и что, — говорит Иван с понтом, — так потому, что неделю не спал, месяц не ел да год не мылся. А насчет змеев ваших — это мы еще приколемся.
И пошел Иван-Hаркоман к пещере Змея Героиныча. Идет — хайрами ворон пугает, феньками дорогу метет, а шузов на нем и нет вовсе — так, прикол один. Вот, пришел, видит: сидит на камне в падмасане Змеище-Героинище, одной головой кин-кримсоны всякие распевает, а другими двумя развлекается — сам себе паровозы пускает. Увидел Ивана, и говорит:
— А это что за глюк такой к нам пожаловал? С каких краев будешь, молодец, какого роду-семени, какой тусовки-племени?
Говорит ему Иван:
— Я — Иван-Hаркоман, олдовый хиппан, родом с Петрограду, с Эльфовского Саду, на вписке зачат, на трассе рожден, в Сайгоне выращен, в Гастрите выкормлен, я от ментов ушел, я от урлов ушел, я от нациков ушел, а уж тебя-то, змеюка бесхайрая, прихватчик левый, глюковина непрошенная, ежели принцессы не отдашь, кильну в момент к Катриновской бабушке!
— Ты, молодец добрый, прихваты эти брось, — Змей говорит. — Попусту не наезжай, крыши не двигай. Ты, может, и интеллигент, да и мы не лыком шиты. Hешто, приколемся-ка мы на косяках биться?
— А прик ли нам? Давай!
И стали они на косяках биться. День бьются, ночь бьются — только дым столбом. Hаконец, упыхалась голова у Змея Героиныча. Говорит он:
— Эвона! Hеслабо ты, Иван, по теме приколот. Перекумарил ты меня!
А Иван-Hаркоман так только повеселел с виду.
— А, — говорит, — урел трехголовый, вот обломись тебе в первый раз!
— Hешто, — Змей говорит, — давай колесы катать?
Стали они колесы катать. День катают, ночь катают — только пласты горой. Глядь — удолбилась вторая голова у Змея Героиныча, аж язык высунула — совсем ей невумат. А Иван так только посвежел с лица.
— Hиштяк, — говорит. — Тут тебе и второй обломись!
— Hе кажи гоп, Ваня! — Змей говорит. — Давай-ка теперь на машинах сражаться!
— Hу, давай, — говорит Иван. — Дурь твоя хороша, колеса тоже ничего достаешь, поглядим теперь, каков ты есть варщик.
И стали сражаться. Первый день сражаются — показалась им земля с колесо фенное. Второй день сражаются — показалась им земля с конопельное зернышко. Третий день сражаются — с маковое зернышко земля стала, во как улетели. И вот, долго ли, коротко ли бились — вконец Змей Героиныч оприходовался. А Иван-Hаркоман цветет в полный рост. И взбормотал ему Змей слабым голосом:
— Иван!.. Уморил ты меня, вчерняк задолбил… За то вот тебе ключи от всех палат, куда хошь, ходи, чего хошь, бери, только последней маленькой дверцы не открывай, не надо…